Дубовые плахи, распиленные две недели назад, высохли и были уже готовы для дела. И Назаркин, и Иван Иванович знали, что им предстояла очень трудная работа. Назаркин отверг липу как слабое дерево, которое могло быстро износиться при каждодневном пользовании, и остановился на дубе. Было решено стулья делать с резными, в форме трефы, спинками, что требовало тонкой и филигранной отделки.
— Тяжеловато придется, — сказал Иван Иванович, оглядывая плахи.
— Заплатют-то нам, понятно, как за простые табуретки, — заметил Степин, садясь точить свой топор.
Лицо Назаркина при этих его словах потемнело. Разговор коснулся денег, а в них видел он людскую болезнь. Тридцать лет его руки не прикасались к ним и теперь, опять воротившись к жизни, в которой деньги имели большой вес, он подумал о том, как счастливы были бы люди, избавившись от них и живя по простому закону братской любви друг к другу.
— Не моги мне про них говорить! — с придыханьем, будто не хватало воздуха, проговорил Назаркин.
— Что ж, Силыч… Оно-то понятно — бич… Да и без копейки, брат, петухом закричишь, — пробормотал Степин, садясь на плаху.
— Все одно — не говори об них! Чего дадут — тем и сыты будем. Не за-ради денег делаем.
— А без них-то, видно, никогда люди и жить не будут, — проговорил Петр.
— Наперед, Петруха, трудно загадывать, — сказал Иван Иванович, — завтрашний день туманом покрыт.
— Все ж получки ждешь как праздника, — опять заметил Петр.
— А ты их не бери в руки. Ты превзойди, — проговорил Назаркин, не переставая с мелким стукотом работать топором.
— Оно понятно… — протянул Степин, подняв вопросительно брови, — да обойдись-ка без них!
Они замолчали, поглощенные работой. Назаркин вытащил воткнутый в дерево свой самодельный, с кривизной, нож и, зажав спинку в станке, пошел быстро и складно нарезать тонкий, по форме листа папоротника, орнамент.
Они не заметили, как подошел прораб Бабарыкин, хмуро поглядывавший на их работу. Это был крупный, сильный рыжеватый мужчина с багровым, вернее луженым, лицом, в котором сквозило выражение начальственности. Бабарыкин знал одну и очень простую истину: строителям нужно думать, как бы поскорее завершить работу с выгодой для себя; бригада, наоборот, делала то, чтобы лишиться хотя бы маленькой выгоды, и такое положение дела не укладывалось в голове прораба Бабарыкина. «Хрен с луковицей мы тут заробим на такой дохлой работенке!» — подумал он, обежав глазами пять уже изготовленных стульев.
— И сколько же вы тут собираетесь торчать? — спросил он, взглянув насмешливо-едко на Назаркина.
— Дело укажет, — ответил Иван Иванович, не разгибаясь и продолжая быстро резать ножом.
— Да вы их к осени, видно, не кончите! А у нас, понимаешь, план. Мы обязаны к Первому маю объект сдать! Какой черт нам выгорит от вашей красоты?
Иван Иванович посмотрел бегло в его толстое лицо и посчитал бессмысленным доказывать этому человеку важность того, что они делают.
— Говорить тут нечего: как кончим, так и кончим, — произнес Иван Иванович, укладывая на верстак новую плашку.
— Ну и бригада, мать вас в душу! — хрипло выговорил Бабарыкин, сплюнув сквозь желтые зубы; топая ногами, он вышел из зала.
Иван Иванович и Степин стояли поодаль от Назаркина и не заметили, как побелело его лицо, и, точно ища опоры, неловко и нервно перебирая руками, он опустился на пахучий ворох стружки и опилок. Но Павел находился рядом с ним и понял, что та страшная сила, которая заставила съежиться Назаркина, — была грубая и злобная ругань прораба.
— Что ты? Что ты, дядя Матвей? — участливо наклонился над ним Павел, испугавшись, что тот может умереть.
Иван Иванович и Степин, заметив неладное, быстро подошли к Назаркину.
— Ай с сердцем плохо? — спросил Тишков.
Назаркин, разбитый и подавленный, с минуту молча сидел, затем, как бы опомнившись, что его ждало дело, стал подниматься со стружки.
— Словами ударил. Аж в глазах потемнело, — признался он, конфузясь перед ними за свою слабость.
XX
Назаркин вернулся с работы домой. «Жив, душой жив», — сказал он себе, поднимаясь по лестнице. На городок тихо опускались вечерние сумерки. Неприглядные в эту пору освободившиеся от снегов бугры и поля мягко и туманно истаивали вдали. Стыдливо синел в извивах пополневший Днепр; слышно было, как клокотала и неслась с нагорий талая вода. Во дворе на почерневших от сырости березах с уже набухшими почками хлопотали и оглашенно кричали вороны и грачи. Живительный, бодрящий, влажный весенний воздух тянуло в форточку. «Жив!» — повторил он опять.