Очередь медленно подвигалась вперед, к крыльцу магазина, но когда Назаркин ступил вовнутрь, продавец объявила, что и масло, и ливер уже кончились. Купив хлеба и молока, Назаркин вернулся домой. Едва он вытащил продукты из сумки, как в дверь его тихо, неуверенно постучали. Вошел Тихон Лебедкин. Что-то заставило его подумать о своей душе и какая-то сила привела на этот порог — как-то задобрить человека, которого он раздавил тогда своей тупой жестокостью. И не только задобрить, но попросить у него прощения и принести свое покаяние, чтобы облегчить себя. Порядочное время они молча стояли друг перед другом. И тот, и другой находились во власти воспоминаний — какими они были тогда, тридцать с лишним лет назад: один упивался счастьем от сознания власти над людьми, другой, ослабевший и одинокий, просил участия и помощи. Крепко врезался в память Назаркина тот вечер, когда он прямо со своего холодного пепелища пришел в новый, только что построенный дом Лебедкина (тот сидел за хорошими закусками), и попросил хоть как-то подсобить ему. «Никакой помощи не получишь!» — бегло взглянув в лицо просителя, ответил тогда Лебедкин. Эти жестокие, лишенные всякого человеческого чувства слова крепко врезались в память Назаркина и живо, как будто они были произнесены только вчера, всплыли сейчас, когда на пороге возник человек, которого он меньше всего хотел видеть. «Что ему надо?» — подумал Назаркин, увидев в дверях его лицо с тяжелой нижней челюстью. Но, пристальнее взглянув на него, Матвей Силыч разгадал то, что привело Лебедкина к нему: он шел затем, чтобы покаяться. «Хочу веровать, что ты мне брат! Хочу веровать!» — подумал Назаркин. Матвей Силыч думал, что именно совесть привела его к нему теперь. Но как он ошибся! Не совесть, а тот неосознанный страх, который часто охватывает старых людей, злобно и недуховно проживших жизнь.
— Брат мой… Матвей!.. — дрожащим голосом выговорил Лебедкин и, будто споткнувшись на слове, остановился. Он чувствовал свое волнение и удивлялся самому себе, что поступал так. — Дело давнее, мы с тобой уже в землю глядим… Что нам нынче делить? — выговорил он еще.
— Что ты хочешь? — тихо спросил Назаркин, в душе своей жалея его как несчастного, растоптавшего добродетель.
— Что мне хотеть? Одно, брат… ты уж прости. Дело-то давнее — поросло быльем. Вины особой моей перед тобой нет, а ты все-таки прости меня, Матвей!
— Зачем же тебе понадобилось мое прощенье?
— Я к тебе пришел, как видишь, по доброй воле, — уже с властными нотками проговорил Лебедкин.
Их угадал Назаркин.
— С кем ты живешь? — спросил он в тишине.
— Один. Жену похоронил два года назад.
— А дети? Сын с дочкой?
При этом вопросе Матвея Силыча концы серых губ Лебедкина дернулись, а глаза блеснули влагой.
— В год по одному письму получаю. Нынче какие дети!
— Они разные, — сказал Назаркин, — я так думаю.
— Давай, брат, выпьем, — Лебедкин вытащил из кармана бутылку. — Рад я, что ты жив и вернулся! Я, брат, только для виду строг был. Сам из таких, как ты. Из простых-то людей.
— Простые да свои тоже деспотами бывают.
— Был бы деспот — я б к тебе так вот… не пришел.
Назаркин покачал головой.
— Ты болезней и смерти боишься, Тихон, — выговорил он, и по интонации голоса Лебедкин почувствовал, что он жалел его, и это всколыхнуло его самолюбие. — Ты не по совести пришел. Тебе худо одному! И ты явился не ради братства со мной — тебя пихнул страх перед одиночеством. А я-то, откровенно сказать, обрадовался. Подумал сперва: ты к человеку явился. Об его душе соскучился. А ты, Тихон, тот же деспот, какой и был. И я такого тебя жалею!
— Ты — жалеешь? — заметно побагровел Лебедкин. — Ты — меня? Сам несчастный!
— Очнись от скверны. Освободись.
Лебедкин ухватил дрожащими руками бутылку. Он хотел крикнуть что-то в лицо Назаркину, но, будто окостеневший, его язык не вытолкнул ни одного слова, и, шаркая подошвами, он торопливо исчез за дверью.
XXI
Жена Прохора Варвара работала в кафе раздавальщицей, но в конце марта ее за прилежание выдвинули на должность администратора. Сама Варвара считала, что она получила это место вполне заслуженно. Так, конечно, и было: к своим обязанностям она относилась со старанием, работала тихо, исполнительно, но, несмотря на все это, как только Иван Иванович узнал, что сноху повысили, он сказал Прохору:
— Радоваться тут нечему. Мы плохо знаем нынешних баб.
Прохор довольствовался жизнью так, как она ему давалась, не умел говорить и размышлять о ней, и ему казалось, что он знал всю подноготную не только своей жены, но всех знакомых, потому что он имел добрую душу, не умел копаться в людях, к тому же с утра до ночи был занят делом.