— Ну-с?! — Он уставился в ее лицо.
— Не понимаю?
— Будете ездить сюда?
— Я… намерена переселиться в поселок. Насовсем.
— Уехать, понятно, в ансамбль? Торопитесь, милая! — проговорил он жестко, охладив ее пыл.
Очаровывающая мужиков улыбка, появившаяся на губах Анны, не действовала на этого мужлана. «Артист из погорелого театра», — но тут все-таки была зацепка, а потому следовало помалкивать.
— Репетиция — завтра. В шесть вечера. Можете быть?
— Могу.
— У вас семья?
Анна блудила крупными овечьими глазами, пробуя его волю.
— Я незамужняя, — солгала. Зачем?
Он метнул взгляд — колючий, пронзительный, далекий от той паскудненькой похоти, какую она привыкла видеть у подавляющего большинства мужчин, смотрящих на нее. «Не клюнул?» — изумилась Анна, выходя следом за Галиной из Дома культуры на улицу.
— Тебя я, Галка, не стесню. Если переберусь сюда — подыщу комнату, — сказала Анна, приглядываясь к публике: среди рабочего люда глаза ее выуживали и культурную (в ее понимании) прослойку, — все же было бойчее, чем в постылом Демьяновске. Галина, шагая рядом с ней, не могла не заметить, как пялили глаза на высокие груди и круглый зад Анны проходившие мимо мужчины.
— Как же ты живешь? — спросила Анна тоном, в котором умная Галина почувствовала нотки жалости к ней.
— Я, подружка, живу хорошо. Не жалуюсь.
«Что она, играет? Не осознает, что несчастная? Пускает пыль в глаза? Она и в школе была ненормальная», — думала Анна то ли с состраданием к ней, то ли с радостью — не могла разобрать и сама. — Разве может быть счастливой некрасивая?»
— А жалеть меня не надо, — прибавила Галина, поднимаясь по лестнице к себе в квартиру.
XXIII
Весь следующий день Анна репетировала — кидалась плясать. Но кроме беспардонно-озверелого твиста ничего путного не выходило, как ни смунила своими плотными ляжками. Твист, понятно, режиссер отвергнет, ихний ансамбль с уклоном в старину, надо плыть павою, помахивать платочком.
«Пускай учит! За то ему, дармоеду, и гроши платят», — решила она, бросив мороку. Оставалось два часа до репетиции. Анна вышла на улицу. Майская теплынь разливалась по поселку. Над лужайкой звенел колокольцем жаворонок. В блеске лучей сверкали лужи. Стороною, под Демьяновск, уходила туча, над нею завораживающе светлела небесная лазурь. Вот она — сладость воли… Поступай как хочешь! «Все, Коленька, шоферюга-миленочек, с кастрюлями покончено. Ну от сына я, понятно, не отказываюсь, хотя и сковывает. Семейные узы — хорошо, а свобода-то милее, любезные философы и литераторы. За труды вам платят, но вы ведь не осознали, какое неземное счастье — родиться красивой». Мыслишки прыгали сенными блохами, распаляли, будоражили… Анна не шла, а плыла по поселковой улице, обнюхивая ее, показывая себя, чувствовала — мужики пялят глаза. Она очень любила такие выходы в яркий, веселый день, любила вызвать зависть дурнушек баб и ошеломить несчастных юбочников. «Испытала бы ты хоть на минутку это счастье!» — обратилась она мыслями к Галине. Два часа Анна ходила по поселку, а когда, без десяти шесть, подошла к Дворцу культуры, торжество ее как обрезало ножом. Следовало выдерживать экзамены, отвоевывать свое место под солнцем, но к такому-то тяжелому испытанию она себя и не подготовила. Не готова она была к нему! Не ради испытания ехала сюда, — в артистки. «Я красивая, вот он мой талант. Чего вы еще хотите? Вы можете быть семи пядей во лбу, заливаться соловьями, но царствовать-то буду я, разлюбезные бабенки».
Дмитрий Степанович Сапогов нынче был с нею строже вчерашнего. Сидел на стуле в какой-то сермяжной блузе, в кирзовых сапогах; алтынными монетами поблескивали под ячменными бровями глаза.
— Не высовывайтесь! — Такое предупреждение, брошенное Анне, заставило ее поджаться.
Опять заливалась соловьем конопуха, опять всплыла зависть, когда вытянула высокую ноту Галина, отходила лебедицей худая девка — Портянкина, все плотнее поджимала Анна губы, глядючи на них; на мгновенье смыло ее любование собой, она вдруг сникла и подурнела и ждала со страхом, как когда-то в школе на уроках математики, что ее вызовут.
— Как вас там… Тишкова! — сказал Сапогов, кивнув ей. — Сделайте то же, что Портянкина.
Анна понимала, что требовалось плыть, но не дергаться, тут твистом не отделаешься. После каменной стойки она словно на деревянных ногах прошла круг, второй, третий… Ее прошибла испарина. На четвертом круге остановил окрик Сапогова:
— Стоп! Отдых пятнадцать минут. Тишкова, подойдите ко мне. Садитесь, — он кивнул на скамью. — Галина, на минуточку.