— Видно, ты будешь несчастная.
Никто до Петьки не говорил ей таких обнаженных и приговаривающих слов. Она засмеялась, выгнула высокомерно полудужья бровей, распрямилась — стояла над ним (он сидел на камне) горделивая, спросила его с насмешкой:
— Случайно, не на картах нагадал?
— Жаль, но так получится, Зина, — ответил он, обезоруживая ее своим добрым и грустным выражением лица.
«Да, а я-то правда несчастная!» — подумала Зинаида сейчас, вдруг утеряв интерес к речке и уходя от нее; она это впервые сказала себе. «Не от красоты — ее у меня нет, а отчего-то, отчего-то ж да я несчастная? Если Петр… позовет… останусь с ним. Все брошу», — и, сама ужаснувшись такому своему решению, Зинаида не заметила, как вошла в густой, чудом пока уцелевший лес. Заповедная глушь и великая тишина испугали ее. Она всегда пугалась одна в лесу, но постепенно страх отпустил ее. В глубинах чащи стояла полумгла, но здесь, вдоль разбитой колесами, разъезженной дороги, были прореди и достаточно светло. От старых, охваченных дремой елей исходил, будоража и радуя ее, крепкий, будто винный, смоляной дух, и эти места торопилась поскорее миновать Зинаида: запах хвои она не любила, называя его кладбищенским. Но как посветлело у нее в душе, когда она вошла в дубовую засеку и узнала старый, стоявший с краю поляны, трехсотлетний дуб. Громадный серый, на вид невзрачный, со своими торчащими толстыми мертвыми суками остов дерева-великана поразил ее своей могущественной силой. И, глядя на дуб, Зинаида прошептала: «Ничего мне больше не надо. Только б он позвал. Милый дуб, я тебя каждый день буду видеть…» Все ускоряя шаг, Зинаида двинулась дальше, дубовая засека кончилась, и она увидела на небольшой поляне маленькую, крытую потемневшей дранкой, с петухом на фронтоне, лесничую сторожку.