— Еще надо, чтоб из него человек вырос.
— Почему ты не стал поступать в институт?
— А почему туда должны поступать все? — спросил и Петр.
— Но ты ведь лучше всех успевал. И потом, как я помню, ты хотел учиться.
Петр вколотил последние гвозди, оглядел подошву, снял босоножку с лапы — ко всему этому он был так оскорбительно внимателен (больше, чем к ней, — так ей показалось), что Зинаиде хотелось бросить ему какие-либо резкие, колкие слова, но, вспомнив все задуманное, сдержалась.
— Я лес люблю, Зина. Всегда любил, — ответил он.
— А вдруг из тебя вышел бы ученый?
— Гадала, знаешь, бабушка.
— Скажи… ты вспоминал обо мне? — Вопрос этот стоял в ее голове всю дорогу на кордон. От волнения на щеках Зинаиды проступил тонкий румянец.
— Разве ты в том нуждаешься?
— Может быть…
— То, что было, уже все ушло, Зина, — ответил он ей тихо.
— И ничего не осталось?
— Ты лечиться сюда приехала после житейской толкучки. Да и того не воротишь, — он сдержался, чего-то не договорив.
— Но ведь ты про меня ничего-ничего не знаешь! — вырвалось у нее; углы губ ее дрогнули и опустились.
— Знаю.
Под окнами послышались ласковые голоса — матери и ребенка, и Зинаида заметила, каким нежным, мягким светом озарилось лицо Петра. «Разве ж способен на такое мой барабан?!» — смятенно и горько подумала Зинаида, машинально поднимаясь со стула.
В сторожку вошла с мальчишкой на руках рослая, сильного сложения, с крупным приятным, открытым лицом, на котором светились умом и душевной добротою большие серые глаза, одетая в простенькое, в горошек, ситцевое платье и в стоптанных сандалиях на крепких, тронутых загаром ногах женщина. Она горячо поцеловала ребенка, пригладила светлые, такие же, как и у нее, волосики и опустила его на пол. Зинаида ожидала, что у жены Петра вспыхнет при виде незнакомой женщины в ее доме ревнивое чувство, но она ошиблась в этом.
— Что же ты, Петя, не угощаешь гостей? — укорила она мужа.
— Верно! Вот недотепа! — встрепенулся Петр. — Садись к столу, Зина.
— Нет, я пойду, уже поздно, — сказала Зинаида, заметив, каким любящим взглядом переглянулся Петр с женой, и чувствуя еще большую пустоту в душе оттого, что она никогда не испытала ничего подобного в своей несчастной семейной жизни. Подавляя подступающее рыдание, плохо видя дорогу, уже не слыша птичьего благовеста и ничего не видя по сторонам, она торопилась поскорее выбраться из леса.
Домой, на Север, Зинаида уезжала на другое утро. Сережу она оставила погостить у родителей. Провожал ее отец. Иван Иванович хотел сказать ей при прощании какие-то главные, значительные слова о жизни, о том, что ее надо прожить по сердцу, по закону доброты, а не по одному лишь голому рассудку, но слова эти так и не сорвались с его губ.
XXVIII
Как-то в середине лета мужики-плотники выехали за отделочным материалом в Рыкалово — дорога лежала не так близкая. Снарядились на трех коммунхозовских подводах — демьяновские руководители, не в пример другим, широко использовали конно-гужевую силу, и район имел порядочное число лошадей. Ехали Иван Иванович, Назаркин, Степин, Иннокентий Сергеевич — ради подработки к пенсии — и Петр Лушкин. Тишков взял с собой напросившегося в поездку внука Сережу, который, как он видел, любил природу и новые места. Выехали они с третьими петухами. Над Демьяновском дремали еще сумерки, туманно-мглисто было и в полях. На небе голубым разливом играли звезды, и над Сережиной головой стоял и бежал вместе с двигавшимися подводами тоненький синий месяц. Сереже казалось, что надо было только протянуть руку, чтобы ухватить его за нижний рог, и, покосившись на темные фигуры деда и Лючевского, удостоверясь, что они не смотрят на него, порывисто ткнул рукой в небо, однако растопыренные его пальцы ничего не поймали. Обругав себя за нерасторопность, мальчик стал смотреть в туманные, едва проступающие из мглы поля, казавшиеся ему таинственными, но такое занятие скоро наскучило, он закрыл глаза и под стук колес и пофыркивание лошадей погрузился в дремоту. Запахи трубки деда, летошнего сена и дегтя исчезли; Сережа дремал, ему грезились сновидения: собаки, с красными гривами лошади, белая дорога, но одновременно он чувствовал, что спит не дома, а куда-то едет, что темная фигура справа — деда, слева — неприятного ему Лючевского, а сзади, должно быть, сидит Назаркин; что вверху все бежит и бежит синий месяц, а может быть, и не месяц, а едет на метле ведьма; ах, какая она страшная: вся в шерсти, глаза горят, как угли, руки длинные, костлявые; потом ведьма пропала и на небе стоял дедов-бабушкин петух Аким, он кивал головой и говорил ласково, человечьим голосом; потом возникла на дороге белая лошадь и тоже заговорила о том, как ей трудно быть лошадью.