Должно быть, он долго видел эти сны, потому что когда очнулся и открыл глаза, то едва не вскрикнул от теплого и яркого света. Теперь от его уныния не осталось и следа. Небо было чистым, бесцветным и бесконечным, и в его глубинах уже не чувствовалось загадочности. Высоко над лесом, на том месте, где краснелся Марс, стояло горячее, раскаленное, брызгавшее и обливавшее поля, подлески и кусты — все, что видел Сережа, — солнце. Ровное шоссе, недавно проложенное, вело в теплую, тоже залитую светом даль. Там же, где оно кончалось, синели и манили к себе таинственные леса, манил и призывал ветряк, стоявший в пространстве на возвышении, и было странно, что чем ближе к нему подъезжали, тем все дальше он отступал в глубину полей. Над молодыми, бурно росшими хлебами по обеим сторонам дороги сквозил тонкой голубоватой кисеей пар испарений, или же «дых земли», как заметил дед Иван Иванович.
По березнякам и осинникам, через которые проезжали, стояло целое море сочной, густой, по брюхо лошадям, травы. Уже начал жалить лошадей водень. Медленно, величаво, похожие на белые причудливые города, проплывали на высотах облака. Воздух прокалился, туго, однообразно гудел от боя кузнечиков и казался тяжелым, металлическим, неподвижным. Притомленные жарой травы источали так много медоносных соков, что у Сережи легко кружилась голова; сон давно отлетел прочь, и он с любопытством оглядывал речку и стадо коров, мирно пасущихся по долине. Иногда проезжали, поднимая пыль и вспугивая кур, какую-либо деревеньку, иногда жалкие ее остатки — вдоль заросшего травами проселка уже ненужно чернелись две или три хаты. При виде их Иван Иванович только тяжело крякал и объяснял, сколько — еще лет семь назад — насчитывалось дворов в деревне. Вот и еще миновали одну такую деревеньку; темные крыши придавливали постройки, плетни, задичавшие фруктовые деревья, бани и сараи, — все уже глядело в землю, уходящим, отжившим, должно быть, свой век… Только одна старуха показалась во втором от краю дворе, долгим и внимательным взором провожала она подводы с мужиками и проносящиеся куда-то мимо машины. На крышах, лопухах и плетнях лежал слой пыли.
Назаркин не узнавал знакомых мест, хотя и глядел во все глаза. Пусто как-то было кругом… Не виднелось многолюдных деревень, какие он помнил; то тут, то там лежали глохнущие проселки.
— Ишь, сила-то какая! — проговорил он, вздохнувши. — Тридцать-то годков назад полюднее было в наших краях. Прос-таки не узнаю своей земли.
— Время, — вздохнул и Иван Иванович.
— А чего жалеть? — спросил Лючевский, поглядывая с равнодушием на окрестности: видно было, что он не печалился от вида угасания старых деревень.
— Как чего жалеть? — напустился на него Петр. — Басурман ты, что ли? Пуповина ж наша!
— Кому пуповина, а кому развлекательная, брат, картина, — поддел Лючевского Степин.
— Слушай, брат, — ты меня, будь любезен, не касайся! — вздыбился Иннокентий Сергеевич; на его голове даже встопорщились волоски.
— Не затевайте ссору, — остановил их Иван Иванович.
— Злости и грызни тогда тоже такой не замечалось, — сказал Назаркин.
— Это правда, — кивнул Иван Иванович.
— Вчера иду мимо Сивцовых, думаю, дай-ка я попрошу кваску. Стучу, вхожу. За столом — хозяйка, толстая, красная, уписывает щи. «Кваску, говорю, испить не дашь ли?» Она ж мне показала кулак: «А энтого не хошь? Шляются тут всякие. Пошел прочь, дядька. Какого рожна лезешь?»
— А чего, спрашивается, побирушничать? На всех не напасешься, — сказал Лючевский, покрыв голову своей облезлой, с обвисшими краями шляпой, по виду еще довоенной.
— Он же не милостыню у нее просил, — возразил Иван Иванович.
— Один бес — нечего ходить.
— Ты-то тоже дашь по ребрам, я тебя, Лючевский, знаю, — сказал ему нелицеприятное Степин.
— Добудь своей башкой. Каждый живет для себя, — огрызнулся Иннокентий Сергеевич.
— Одно свое — счастье малое, общее — большое, — заметил Иван Иванович.
— А без своего тоже нету счастья, — тянул линию Лючевский.
— Раньше-то, помнишь, Иван, в гости друг к другу ходили, — продолжал Назаркин. — Ныне, кажись, не ходют?
— Не ходят, — подтвердил Тишков.
— Я такой сдвиг приветствую, — заявил Лючевский, — нечего разевать рот на чужое угощение. Каждый готовит пропитание для себя.
— Да душа-то у русского народа широкая: ей тесно в своих стенах, — возразил Иван Иванович.