Стас Колокольников
День Бахуса
Sua quemque deorum facies
(На лице каждого бога написано кто он)
1
Раствори нас в водах жизни, как если бы мы были в винном погребе вечного Соломона!
(из молитвы дионисийских архитекторов)
Если ты спросишь меня, кто я такой, то проще уже известных слов не найти. Было у меня когда-то преотличное имя, но одно происшествие стерло его из памяти, и я едва совсем не позабыл его. И вспоминаю лишь смутно. Иногда.
А что до остального, так оно кануло вслед за именем.
Правда, всё случилось не вдруг и не сразу. Начался сей casus secundi с того, что я решил, подобно славному калифу аль Мамуну, достать какое-нибудь ослепительное сокровище, окруженное ореолом бесчисленных интригующих историй. Однако сокровище не из тех, что извлекают при помощи кирки и лопаты, а из тех, чья природа, словно лампа Аладдина, отзывается на любое желание и дается в руки посредством заклинаний.
В то время, в самом начале лета, я только обустроился в скромном домике на берегу горного озера и изрядно потел, орудуя дешевыми шариковыми авторучками. И буквально изнывал от бессилья и бесплодных потуг.
В мои планы входило в сжатые сроки трех летних месяцев разродиться литературным творением. В этом я видел первый шаг к намеченной цели обладания сокровищем. Почему? Просто более всего я верил в магию слова. И книга должна была открыть мне путь в новую жизнь.
Однако обеспокоенное сознание выстраивало преграды и упорно сопротивлялось, не желая связываться со столь непостижимой задачей. Не расположенное к такому не благодарному ремеслу оно выплевывало лишь редкие вымученные капли, которые я тут же старательно размазывал на строчки.
Тщетно я потом пытался узреть в них хоть частицу достойного. Всё, что угодно, но то, что выходило из-под пера, напоминало не более, чем лихорадочный бред, который так часто, потеряв семью и кров, несут бродяги в пылу белой горячки и одиночества.
Понимая, что выдавливать из себя, как из полупустого тюбика, в общем-то, не честно и глупо, я все же не смог отказывать себе в удовольствии продолжать рассеянно теребить чистые листы и деловито постукивать по ним ручкой в ожидании чуда. И иногда это самое чудо, скромное, как ситцевые в голубой горошек занавески у меня на веранде, снисходительно проявлялось. Вот тогда я и начинал строчить, словно обезумевший медиум. Хотя поначалу я больше напоминал новобранца пулеметчика, который залег за деревней в овраге и, еле сдерживая оружие, нервно трясется, не в силах остановить стрельбу.
Бывало перед ужином, на голодный живот, я исчиркивал такие внушительные кипы бумаги, что казалось, нащупываю точку опоры, от которой, по моему неясному разумению, можно было, то ли оттолкнуться и полететь, то ли совершить головокружительный пируэт. То ли на худой конец просто проделать ловкий трюк или фокус.
Мне это было необходимо. С настойчивостью новорожденной зверушки я упорно тыкался в самые глухие места своего сознания, вынюхивая следы своего предназначения.
Не скажу точно, как чувствуют себя будущие матери, вынашивая под сердцем нежно любимый плод, но, приехав к озеру и вкусив все прелести новой жизни, я, возможно, начал переживать нечто подобное. С той лишь разницей, что порой мне казалось, будто под сердцем я ношу холодную лягушкой. А то, может, и с десяток уродливых жаб, которых молодым царевичам пришлось бы долго целовать в засос, чтобы эти отвратительные цфардеа (жабы) превратились во что-нибудь путное.
Впрочем, дурные наваждения посещали не часто. В заброшенном пансионате, где я снимал комнату, хватало занятий и развлечений. Пансионатом я называл горстку полуразрушенных домиков, составлявших некогда детский лагерь отдыха, куда в летние месяцы родители с радостью отсылали своих беспокойных отпрысков.
Всего лишь второй или третий год пансионат пустовал, а выглядел, как забытое богом и разграбленное индейцами первое поселение миссионеров на берегах Америки. Моя фигура на фоне полуразваленных и постанывающих от ветра строений смотрелась несколько нелепо и печально – то ли чудом выживший и одичавший поселенец, то ли вконец запутавшийся в личной жизни молодой абориген.
Босой и заросший, как дервиш, задерганный путаными мыслями и сомнениями я слонялся по окрестным каменным лепешкам, которые вследствие работы ветров и других местных климатических особенностей приобрели формы гигантских вымерших животных и древних идолов. Собранные вокруг пансионата в сумерках они походили на жуткий неземной зоопарк. Опыленный космической экзотикой он отзывался на струнах сознания небывалой глубиной, оставляя там плотный протяжный отзвук, похожий на замирающее эхо выстрела, сливающееся с гулом сходящей лавины.