- Что с ней?
Она отстраняет баб, наклоняется над лежащей Степанидой.
- Омморок... Обнакновенно, - ответила одна женщина.
- Что за обморок? Отчего?
- От голоду...
- Она же вакуированная...
- Хозяйства своего нет... ни коровы, ни молока.
- А что по карточкам получает - детям отдает...
Бабы заговорили все враз, и Степанида слегка приоткрыла глаза.
- Подымите меня. Я сейчас, сейчас... наверстаю...
Ее подняли. Она попыталась было сесть к столу.
- Нет, - сказала Мария Ивановна. - На сегодня ты отработала. Отведите ее в мою комнату. Там теплее. Уложите в постель. А я сейчас принесу молока и лепешек картофельных... Покормить ее надо.
Две женщины уводят Степаниду под руки, остальные сели к вороху зерна.
- Вот она, жизнь, Мария Ивановна, - сказала одна со вздохом. - Сидим возле хлеба и с голоду пухнем.
- Это не хлеб, бабы... Это семена. Наш хлеб воюет.
В лабораторном цехе в плошках колосящаяся пшеница. Мария Ивановна занимается перекрестным опылением. Рядом с ней стоит Наташа.
- Вот видишь, дочка, как это делается? Это пыльники. Пыльца должна быть влажной, тогда она хорошо прорастает. Значит, пыльцу переносишь с этого колоска на другой... Вот так.
- Мам, а тебе Володя говорил о своем решении?
- О каком решении?
- Он уходит из десятого класса. В военное училище поступает, в бронетанковое.
Мария Ивановна роняет пинцет.
Она проходит по коридору, выходит на улицу - раскрытая, с развевающимися на зимнем ветру волосами, в одном платье идет к своему дому.
Володя сидел за столом, читал книгу. По тому, с каким возбуждением вошла мать, он понял, что его тайна открыта. И сразу нахохлился.
- Володя, что за училище? Что ты надумал? И что это значит?
- Просто хочу поступить в военное училище ускоренного типа. На фронт хочу.
- Почему ты мне об этом не сказал?
- Потому что я еще комиссии не прошел.
- Но ты же школьник!
- Мне скоро стукнет восемнадцать.
Он встал, закрыл книгу, положил ее на полку и, сложив руки на груди, сказал твердо:
- Подошло время, мама, когда я должен решить, мужчина я или нет. Настоящие мужчины все там! И отец, будь он жив, понял бы меня. Я уверен.
Она чуть пошатнулась и как бы прикрылась рукой.
- Мама, что с тобой? - Он поддержал ее за локоть.
- Ничего... - Она подняла голову и поцеловала его.
И вот он идет в колонне таких же молоденьких и крепких ребят. Идут как солдаты, грохают сапогами, держат равнение и даже песни боевые поют: "Эх, махорочка, махорка! По-о-ороднились мы с тобой..." Только чубы да челки выбиваются из-под шапок, да за плечами не ранцы, а рюкзаки, да шаг нестройный, да много плачущих среди провожающих женщин. И Мария Ивановна провожает; она стоит в обнимку с Наташей и долго смотрит вслед уходящей колонне новобранцев.
- Ну вот, мам, и остались мы с тобой одни, - говорит Наташа. - Поедем домой!
- Наташа, я забыла тебе сказать: конюх наш заболел и возить вас в город некому. Придется тебе до конца зимы здесь пожить, в интернате. А я уж одна поеду...
По зимней таежной дороге едет одинокая подвода. Лошадь трусит легкой рысцой, понуро свесив голову. На дровнях сидит в тулупе Мария Ивановна, вожжи отпустила. Они низко провисли и нисколько не тревожат лошадь. Она бежит сама по себе, по какому-то необъяснимому велению.
Такими безучастными друг к другу они и появляются на пристанционной усадьбе. Мария Ивановна вроде очнулась. Вылезла из дровней, повела лошадь к воротам и стала распрягать ее: отпустила чересседельник, потом долго развязывала супонь - узел туго затянулся и руки плохо слушались, она часто отогревала их дыханием. Наконец сняла гужи, отбросила оглобли и повела лошадь в хомуте и седелке в конюшню.
Потом вышла, убрала дугу, связала оглобли чересседельником и только после этого пошла домой. В почтовом ящике на двери что-то белело. Мария Ивановна открыла ящик, там были газеты и письмо треугольником. Она прошла в коридор, подложила дров в топящуюся печку, потрогала ее рукой, вошла в лабораторию. Первым делом осмотрела колосящуюся в плошках пшеницу - не померзла ли? Потом разделась, села за стол и вскрыла письмо, читает:
- Милая Маша! Я часто думаю о тебе, о том, как обезлюдела наша станция и как трудно вам справляться с такой прорвой дел. И радуюсь тому, что ты разгадала главный секрет Марковича: вытянула из небытия прекрасную пшеницу - устойчивую, неполегаемую. Для нашей суровой землицы лучшего подарка и не придумаешь. Тяни ее, тяни изо всех сил! И придумай ей подходящее название. Назови ее "Твердью". В ней будет и сила небесной благодати, и вера Марковича в бессмертие дела нашего, и стойкость, несгибаемость духа Марии Твердохлебовой. Прости мне высокопарность, но чую великое будущее за этой пшеницей на наших сибирских полях. Назови ее "Твердью" - прошу тебя...
Сильный ветер треплет пшеницу, гонит по ней волны, клонит к земле, но она снова и снова выпрямляется...
Грохочет гром, мощный ветер срывает с деревьев листья, обламывает ветки и гонит по земле. И бьет пшеницу, кладет ее наземь, крутит, метет в разные стороны, но она снова и снова распрямляется, встает.
И смотрит на эту пшеницу Мария Ивановна Твердохлебова.
Она идет сквозь пшеничное поле, направляется к лесной опушке, к высокому речному берегу.
В отдалении виднеется оставленный "газик". В руках Марии Ивановны полевые цветы.
Грозовая туча вроде бы сваливает за реку, но ветер все еще силен и порывист.
На речном берегу раскинул свои удочки древний дед. Увидав Марию Ивановну, он засуетился, воткнул покрепче свои удильники и пошел ей навстречу. Это был старый работник ее отца, Федот, бывший конюх и сотрудник станции.
Они поравнялись на прибрежном откосе, на самой опушке соснового бора.
- Здравствуйте, Мария Ивановна! - старичок приподнял кепку, а потом уж подал руку.
- Здравствуйте, Федот Максимович!
- А я уж с утра здесь. Все вас поджидал... Приедет, думаю, сегодня ай нет? Все же таки у вас у самой праздник: правительственная награда. Поздравляю!
- Спасибо. А я вот взяла да приехала. - Она достала часы, посмотрела: Уже четыре... Но часы стоят. Странно!
- Я чуял, что приедешь... Я уж и рыбки наловил. У меня там, на кукане, судачок плавает. А на веревочке беленькая... За горлышко привязана. Тоже в реке прохлаждается. Так что есть чем помянуть Ивана Николаевича.
- Спасибо за память.
- Так работали ж вместе с Иваном Николаевичем, и с того света он меня выволок. Как же тут не помянуть? Ай мы некрещеные! И тебе, Мария, подфартило с наградой. Опять причина...
Мария Ивановна подошла к сосне и положила возле корней цветы. Старичок снял кепку, перекрестился...
- Тут была могила, - как бы извинительно произнес старичок.
- Верю, Федот Максимович, - сказала Мария Ивановна.
- Приехал я после мобилизации, в гражданскую ишо, а тут все разворочено, перекопано... Батарея стояла... Фронт, стало быть. Не то белые, не то красные.
Блеснула молния, ударил гром, и с новой силой зашумели сосны, заметалась пшеница.
- Кабы дождь не пошел, - сказал старичок.
- Это ничего, - отозвалась Мария Ивановна.
Она смотрела на мятущееся пшеничное поле и вся ушла в себя.
- Гляди ты, какая пшеница, - говорит старик. - Ее рвет и мечет, влежку кладет, а она все распрямляется. Говорят - это ваша "Твердь". Хорошо вы сработали!
- Я только завершала... А заложил ее он, давным-давно. Все от отца идет...
Она вдруг качнулась и оперлась рукой о сосну.
- Что с вами, Мария Ивановна?
- Наверное, от жары... Напекло. Принесите воды! Голова кружится.
- Воды! Скорее воды! - запричитал старик и трусцой побежал вниз по откосу.
А Мария Ивановна стала медленно сползать вдоль сосны наземь.
Зашаталась земля, дрогнули хвойные ветви и поплыли во все стороны, растворяясь в голубом бездонном пространстве.