На неопределенное время я уснул тревожным сном, иногда просыпаясь на болезненное мгновение, чтобы изменить положение затекшей ноги или руки. Эти мгновения все учащались, и наконец я полностью проснулся и посмотрел в иллюминатор. Там не было видно ничего, кроме обычных скоплений звезд над головой и бугристого слоя облаков внизу — если бы по нему кое-где разбросать жилые трейлеры, он выглядел бы точь-в-точь как пустыня, через которую я проехал, чтобы встретиться с покойным Даррилом Бобом.
И тут возникла рука.
Она была рядом с моим правым локтем и что-то сжимала между двумя пальцами. Женская рука, подумал я инстинктивно, и женщины не первой молодости. Я посмотрел на мадам Дюпон, но она была по-прежнему поглощена кинофильмом. К тому же эта рука, только теперь сообразил я, двигалась со стороны кресла позади меня, и держала она фотографию. Мне потребовалась еще секунда, чтобы понять, что это один из снимков, которые я уронил раньше.
— Благодарю вас, — сказал я.
Ответа не последовало. Я обернулся, пытаясь разглядеть, кто это был, но в просвете между спинками никто не виднелся. Я посмотрел на фотографию. Я в двадцать с небольшим с нарочитой небрежностью прислоняюсь к столбу, залепленному извещениями о рок-концертах и антивоенных демонстрациях. На этот раз я позволил себе легкую улыбку. Позади — кирпичная стена, и никого другого рядом. Я в расцвете моего периода безбородости при максимальных бакенбардах, и ни единого указания на то, где или когда меня сняли, и уж тем более — кто и почему.
Я перевернул ее. На обратной стороне четким косым почерком был записан телефонный номер и адрес. И тут я наконец вспомнил. Время — 1971 год, когда я, аспирант, постигал журналистику в университете Джонса Хопкинса в Балтиморе. Мой лучший друг, Пит, приехал туда с западного побережья специализироваться по истории, и как-то ему нанесла визит его подружка из Сан-Франциско.
Алексис Левингер была еврейкой, но любила выдавать себя за латиноамериканку под nom de guerre[7] Альма Латина. Она была бойкой, миниатюрной, и вскоре стало ясно, что мы очень друг другу нравимся. Мы слишком любили Пита, чтобы это могло к чему-нибудь привести тогда, но, как я вспомнил теперь, перед отъездом Алексис сказали мне шутливо и вкрадчиво, что мне обязательно надо побывать в Калифорнии. Сан-Франциско — замечательный город, сказала она, и она будет рада показать его мне. Примерно через неделю я получил от нее фотографию, которую держал сейчас в руке, с ее телефоном и адресом. И ничего больше, что делало смысл только еще более ясным.
Однако теперь меня поразил адрес: «567, Клеймор-стрит, вблизи Бесплатной Клиники». Даррил Боб сказал мне, что в то время Люси жила на Хейт, всего в квартале от Бесплатной Клиники. Я повзвешивал, не принять ли мне приглашение Алексис, но так и не собрался. Вопрос упирался в деньги плюс дружбу с Питом, то да се, и из этого ничего не вышло. Но, внезапно осознал я теперь, если бы я принял ее приглашение, то мог бы познакомиться с Люси еще тогда. Во всяком случае, я бы почти обязательно увидел ее на улице или на вечеринке.
Мы могли бы встретиться, подумал я. Могли бы стать близки. Могли бы иметь детей.
До встречи с Люси я никогда особенно о детях не задумывался, кроме как о чем-то вроде катастрофы — с самолетом, например, — маловероятной, но всегда возможной при определенных обстоятельствах. Люси думала о них все время. И не только о своих. Я видел, как в супермаркетах она смотрела на младенцев таким взглядом, что ее могли бы арестовать, если бы в ней было хоть что-то отдаленно зловещее или подозрительное.
Подобного риска не существовало: в этом отношении, как и во всех остальных, в ней была искренняя естественность. В какой бы позе она ни лежала на постели, измятой нашей страстью, она выглядела безмятежной и прекрасной, как песок, выглаженный волнами. Прежде я ни разу не встретил женщину, которая вызвала бы у меня инстинктивное желание иметь от нее ребенка, а когда встретил, было уже поздно. И теперь меня вдвойне терзали прошлое и будущее, оба нереальные — мы, какими были тогда, и дети, которых у нас никогда не было.
«Ненавижу прошлое», — часто говорила мне Люси, отмахиваясь от него. Я его тоже ненавидел, но ненавистью, которая сама по себе уже означает живую связь.
Видимо, я снова задремал. Меня разбудил голос, голос, так хорошо мне знакомый. Люси просила обнять ее, шептала что-то о кошмаре. В этом ничего необычного не было. Она вообще спала плохо и часто просыпалась среди ночи от страхов, которые мне не удавалось ни понять, ни рассеять, словно ветер принес их из какого-то предыдущего существования, где среди игроков меня не было. Спасением от этой беспомощности было ощущение ее физического присутствия справа от меня. У жены и мужа в постели всегда есть свое постоянное место. Я был окном, она проходом. Я сонно потянулся, сжал ее плечо, потом грудь.
Мою руку резко отбросили. Я открыл глаза и обнаружил, что щупал мою соседку. Я многословно извинился, сначала на английском, потом на французском, и мне дали понять, что вопрос закрыт, и пока не будет повторения, никаких дальнейших мер принимать не станут. Мадам Дюпон умудрилась даже дать понять, что подобные заигрывания были для нее привычными — налог, который ей приходится платить за свою неотразимую красоту, и если они не заходят слишком далеко, она предпочитает терпеть их — а при некоторых обстоятельствах так и приветствовать, — но когда ее муж сидит всего в нескольких шагах позади, hélas[8]…
Я еще раз извинился и прикинул, что, допусти я сходную ошибку с американкой определенного типа, то, вполне возможно, нарвался бы на иск в миллион долларов. Я не рискнул снова заснуть, докопался до моего плейера и кассеты, которую и вставил. Тут с громким «пинг!» вспыхнуло табло, и голос капитана по переговорной системе сообщил нам, что впереди ожидается некоторая турбулентность. Он еще не успел договорить, как ударила первая волна и самолет завибрировал, что-то бормоча.
По проходу ко мне кто-то шел. Освещение в салоне было пригашено, чтобы изображение на киноэкране было более ярким и четким, и сначала я счел, что вижу стюардессу. И тут же понял, что это пассажирка, женщина, которая предположительно была в туалете, когда вспыхнул сигнал «пристегнуть ремни». Хотя самолет трясло, она шла со спокойной невозмутимостью, опустив голову, чтобы видеть, куда ступают ее ноги. И только когда она прошла, я понял, что Люси молодеет.
Отстегнув ремни, я неуклюже перебрался через ноги мадам Дюпон. Одна из стюардесс пробежала по проходу и подтолкнула меня назад к креслу:
— Должна просить вас не вставать, пока сигнал не будет отключен, ради вашей безопасности и безопасности других пассажиров.
Я оглянулся на кресло позади себя, со стороны которого мне передали фотографию, снятую Алексис Левингер. Оно было пусто. Кресло у окна занимал типичный вскормленный на кукурузе детина со Среднего Запада в клетчатой рубашке и ковбойском галстуке — шнурке с зажимом. Его ручной багаж был в беспорядке разложен на сиденье рядом.
Еще минут через десять табло с новым «пинг!» опять погасло. В креслах задних рядов не было никого, хотя бы отдаленно похожего на Люси. В самом конце находились еще два туалета. Оба были заняты. Мне пришло в голову, что фигура, которую я видел, могла направляться в туалет, а не возвращаться оттуда, а потому я подождал, пока они освободились. И смущенно улыбнулся пожилому почтенному азиату и мальчугану, который почему-то напомнил мне Дэниэла, сына Клер, крепыша с деловитыми ухватками.
Теперь я твердо и бесповоротно знал, что произошло с Даррилом Бобом. Люси явилась ему в ту ночь, когда я от него уехал, и он застрелился. «Радость моя, я дома!» Как-то раз полушутя она назвала наши отношения folie deux[9]. Что происходит в тех случаях, когда один из двоих умирает? Но никто, кроме меня, этому не поверит. Полиция графства Най явится за мной и привяжет меня к их большому желтому стулу. Прошлое одержало победу.