– Которое пил ты. Я была при исполнении.
– Оно было не такое уж плохое. Но этот напиток должен быть лучше. Наверняка – за такую-то цену.
– Что, богатые тоже вечно жалуются на цены?
– Еще бы. Потому-то они и богатые.
Он налил шампанское в бокалы. От крохотных пузырьков чуть покалывало нёбо.
Он положил подбородок ей на плечо.
– Хочешь посмотреть порнофильм?
– Хочу, конечно, но боюсь, что послезавтра на шестой странице «Пост» появится заметка о том, как в гостиничный счет одного сенатора была включена плата за «Латексных дамочек – три».
– Предусмотрительно мыслишь, Девайн. Ты классная помощница. – Он подался вперед и поцеловал ее в губы. – Хочешь в мой мозговой трест?
– Не знаю. – Касс поцеловала его в ответ. – Что мне с этого обломится?
– Дорогим французским шампанским не соблазнишься? Для начала можно взять тебя в секретарши. Печатаешь быстро?
Деловые, многого добившиеся мужчины по натуре нетерпеливы, и хотя Фрэнку Коуэну приятно было слушать, как Бакки Трамбл распространяется насчет высокой президентской оценки его усилий по привлечению новых крупных жертвователей – Филинов, он думал: Нельзя ли поскорей перейти к разговору о «важной» посольской должности? Вместо этого Бакки кашлянул и сказал:
– Фрэнк, мне надо с вами кое о чем поговорить. По секрету.
– Слушаю вас.
– Это касается Кассандры Девайн.
У Фрэнка напряглись мышцы живота.
– Да-да?
Бакки еще раз кашлянул.
– Насколько я знаю, вы с ней…
– В родстве. Да. Она моя дочь.
– Точно. – Неловкая пауза. – Вот и у нас такие сведения.
– Мы не общаемся уже много лет.
– Наверно, поэтому вы ничего нам не говорили.
– О чем мне было говорить? Я же сказал, мы не общаемся, последняя встреча у нас была… черт, в прошлом тысячелетии.
Новая пауза.
– То, что я хочу вам сообщить, носит очень щекотливый характер.
– Мы тут умеем хранить секреты, Бакки.
– Вы, конечно, знаете, что она была под арестом по очень серьезному обвинению.
– Это было на обложке «Тайм», и она все-таки моя дочь, так что – да, разумеется.
– Правительство… я хотел сказать, генеральный прокурор решил не доводить дело до суда на тех абсолютно законных основаниях, что доказать ее вину, по всей вероятности, было бы очень трудно.
– Понимаю. – Куда он, черт возьми, гнет?
– Так что она вышла на свободу. И только после этого мы обратили внимание – в смысле, мы с президентом – на то, что она дочь одного из крупнейших жертвователей в казну нашей партии.
– Повторяю еще и еще раз, Бак: мы не виделись уже…
– Не в этом дело. – Многозначительное молчание. – Хотя для вас это, может быть, существенно.
– Для меня – да.
– Дайте я вам скажу, как мы на это смотрим. Можно?
– Говорите.
– Со всей ясностью и определенностью хочу вам заявить, что Белый дом на решение генерального прокурора никак не влиял. Но генпрокурор входит в состав кабинета. Поэтому СМИ могут интерпретировать ситуацию так, что… правительство решило не привлекать к ответственности дочь крупного спонсора партии.
– Я не просил вас ни о каких поблажках для нее.
– Да, это так. Не просили. Президент и я высоко ценим вашу сдержанность. Очень высоко. Тем не менее, Фрэнк, было бы лучше, если бы вы тогда сигнал нам, что ли, какой-нибудь дали, что эта радиоактивная молодая особа – ваша дочь.
Чтобы кто-либо критиковал Фрэнка даже в мягкой форме – такого не случалось очень давно (исключение – жена, на всю катушку осуществлявшая свое супружеское право на критику). Его подмывало сказать Бакки Трамблу, что если он так думает, то может вернуть пожертвованные Фрэнком полмиллиона.
Но люди, даже многого добившиеся, обычно не разговаривают так с теми, кто сидит одесную[64] президента Соединенных Штатов: эта позиция, при всех ее минусах, несет в себе нокаутирующий заряд. Тем более когда ты уже сообщил жене, что тебя вот-вот представят к Сент-Джеймсскому двору и скоро ты будешь вручать верительные грамоты английской королеве. И может быть, получишь приглашение на ужин в Букингемский дворец.
– Я… – Фрэнк искал слово. Что говорят в таких случаях, черт побери? – сожалею, если… Я тут занят был выше головы. Мы запускаем новое программное обеспечение, и я круглыми сутками в этом кручусь…
Бакки дал ему еще немножко побухтеть, потом сказал:
– Я понимаю. Но рано или поздно журналисты докопаются. Вопрос поэтому вот в чем: как нам теперь быть?
Вопрос повис между собеседниками, точно зловредное колибри. Фрэнк почувствовал, как «важная» посольская должность, насчет которой он даже не был уверен, что хочет ее занять, превращается в пшик. Человеческая природа, конечно, тут же заставила его страстно захотеть стать послом. Он представил себе, как объясняет Лизе, что ужин с королевой и принцем Филипом отменяется.
Потом Бакки сказал:
– У меня есть кое-какие соображения. Хочу поделиться.
– Я вас слушаю.
– Мы тут подумали, что если бы вы сами обратили на ваше родство внимание прессы и заявили при этом, что не одобряете взгляды и поступки дочери… то в первом приближении вопрос был бы решен.
В третий раз за разговор воцарилось долгое молчание.
– Иначе говоря, вы предлагаете мне публично осудить мою дочь?
– Осудить – слишком сильное слово. Скажем так: дистанцироваться. Если вы заявите, что отрицательно относитесь к ее действиям и не общались с ней много лет, – этого, думаю, будет достаточно.
В открытое окно Фрэнка и в его громкоговорящий телефон вдруг ворвался рев морских львов.
– Боже мой, что это такое было? – спросил Бакки.
– Морские львы. Наверно, увидели большую белую акулу.
– О чем мы сейчас говорили?
– Вы хотите, чтобы я дистанцировался от дочери.
– Лучше, конечно, вы от нее, чем мы от вас. Президент вас ценит. Подчеркиваю: ценит. Он все время про вас вспоминает. Ну, мне пора идти. Подумайте и свяжитесь со мной, хорошо? И еще, Фрэнк.
– Да?
– Не пишите ничего об этом по электронной почте.
– Само собой.
– Да, и кое-что другое вы могли бы для нас сделать. Это имело бы огромное значение для президента…
Глава 17
Гидеон Пейн был, конечно, рад приглашению в Белый дом на доверительную беседу с президентом, но подозревал подвох.
Бакки Трамбл сказал ему по телефону, что президент «хотел бы услышать мудрый совет и, может быть, даже вместе помолиться по поводу всех этих дел с восхождением». Вместе помолиться! Слыхали? Грешная душа врать хороша, любил говорить Гидеон.
Он не доверял мистеру Бакминстеру Трамблу, и ему не нравился президент Райли Пичем. В прошлый раз он побывал в Овальном кабинете, когда пытался уговорить президента лично повлиять на судьбу миссис Дельбьянко – его очередного «Лазаря». Так Гидеон мысленно называл безнадежных коматозных больных, от которых хотели отключить аппаратуру поддержания жизни. Это был самый выгодный по части сбора средств сектор деятельности SPERM. И, помимо прочего, – возможность хорошо сфотографироваться для прессы.
Та встреча прошла… лучше всего сказать – некомфортабельно. Пока длился взволнованный монолог Гидеона о необходимости сохранить бедной миссис Дельбьянко жизнь, президент Пичем ерзал, хмурился, поигрывал пальцами. Какая разница, втолковывал ему Гидеон, что она лежит в коме семнадцатый год, что несколько десятков специалистов констатировали смерть мозга и невозможность восстановления рассудка, что право родственников на отключение аппаратуры подтверждено двадцатью тремя решениями суда? Жизнь есть жизнь, это бесценный дар Творца, даже если она сводится… гм… к росту ногтей.
Достойным президентского вмешательства, по мнению Гидеона, эпизод делало то, что, согласно заявлению сотрудницы хосписа, на животе миссис Дельбьянко раз за разом возникала сыпь в форме лика Девы Марии. Когда сотрудница хосписа сообщает местной газете, что на животе пациентки, которую вот-вот отключат от системы жизнеобеспечения, появляется сыпь в виде Мадонны, она, естественно, эту сыпь еще и фотографирует, после чего продает снимки таблоидам почти по цене фотографий младенца, родившегося у суперзвезды. Картинки перепечатывают другие газеты, и случай становится известен всей стране. В частности, Гидеону Пейну.
64
Одесну́ю,