Эта книга о солдатах Великой Отечественной... 1-й Украинский фронт. 43 год. Небольшое подразделение. Будни. И бой. Всего лишь бой местного значения.
Михаил Исхизов
Д Е Н Ь Д А Н О Ч Ь
На 1-ом Украинском фронте шли бои местного значения. Противник понес значительные потери в живой силе и технике.
(Из сводок "Совинформбюро")
"...когда пишешь повесть или роман о таком тяжелом деле, как война, фантазировать и брать факты с потолка как-то не тянет. Наоборот, всюду, где это позволяет твой собственный жизненный опыт, стараешься держаться поближе к тому что видел на войне своими глазами
Константин Симонов
УТРО
- Это, что ли, орудие сержанта Ракитина?
Бакурский, как лежал за бруствером, смотрел в степь, так и остался лежать. Не оглянулся, не шелохнулся.
Афонин, закутался в шинель и дремал. Голову он положил на станину орудия. Подушка на фронте роскошь, возможная разве только на уровне командира батареи, а выше до бесконечности. И вместо нее, чтобы было хоть немного помягче, он положил на железяку пилотку, а на пилотку еще и ладонь. Нет ничего мягче ладони, если спишь на ней, вне зависимости от того, имеешь ты под головой железную станину или пуховую подушку. Афонин с трудом открыл глаза, не поворачивая головы, глянул куда-то мимо спрашивающего, и тут же глаза у него закрылись.
Только Опарин заинтересовался. Опарину было скучно. Сержант уехал, и Опарин сейчас возглавлял расчет. Должность в то утро не очень хлопотная. Сиди да поглядывай по сторонам. И подчиненных не густо - всего два человека.
Но у Опарина горела душа. Чтобы потушить этот пожар, Опарину надо было высказаться, пока запал не пропал. Ведь что получалось: кухни нет, сухари кончились, снарядов тоже всего ничего. А сержант еще на рассвете уехал в штаб полка, и до сих пор от него ни слуху, ни духу. Больше всего возмущала кухня. Ее отсутствие Опарин воспринимал как личную обиду. И желал высказать все имеющиеся у него по этому поводу мысли. Большинство из них касались отношения к своим обязанностям и лично к нему, Опарину, начальства всех уровней, начиная с комбата и кончая господом богом, с которым у Опарина тоже были какие-то личные взаимоотношения. Не особенно близкие, но были. Во взводе не раз слышали, как Опарин говаривал: "Как бог для нас, так и мы для бога!" - и многое другое, позволяющее думать, что в командной иерархии, бог у Опарина, в связи со своим могуществом, занимал место гораздо выше такой легендарной для солдат фигуры, как командир корпуса, но несколько ниже совсем уж мифической личности командующего армией. Ни бога, ни командующего армией Опарин, ни разу не видел, но по слухам выходило, что и тот и другой существуют. И, значит, должны они нести ответственность хотя бы за кухню.
Довольно резко хотел высказаться Опарин, но со слушателями ему крупно не повезло. Бакурского не поймешь, слышит он тебя или нет. Смотрит куда-то в сторону и думает о чем-то своем. Молчит. Из него слово выдоить - вспотеешь. А Афонин впал в осеннюю спячку. Медведи, те в зимнюю спячку впадают, а Афонин впал в осеннюю. И высказываться Опарину не было смысла, ибо он, как и каждый человек, нуждался в слушателях. Без них терялся весь смак.
В таком вот незавидном положении оказался Опарин. И тут вдруг, совершенно неожиданно, как медаль с куста, солдатик. Опарин обрадовался. Он осторожно положил на плащ-палатку только что смазанный затвор автомата и стал с любопытством разглядывать невесть откуда взявшуюся в этой пустынной местности живую душу.
Душа была чистенькая, аккуратненькая, новенькая. Личико сытое, белое, будто оно за лето на солнце не побывало ни разу. Носик ровненький, но если с опаринским сравнить, больше чем на полноса не потянет. И глазки маленькие, с белыми ресничками, как у поросенка. Из-под пилотки форсисто выглядывал небольшой русый чубчик.
"Рядовой и положено стричь его под машинку", - отметил Опарин, соображая, откуда такая личность могла взяться на самой, дальше некуда, передовой.
Обмундирование у солдатика выглядело таким чистым и новым, как будто его только что выдали с армейского склада. Гимнастерка диагоналевая, офицерская. Яловые сапоги надраены до солнечного блеска.
"Сапоги, - продолжал размышлять Опарин, - тоже офицерские, солдатам яловые сапоги не положены. Солдатам положены кирзачи или ботинки с обмотками".
Шаровары хлопчатобумажные, но материя на коленках чистая, незамызганная. Сразу видно, что не приходится человеку ползать. На левой руке аккуратно свернутая шинель, из английских. Судя по всему, тоже новенькая. За правым плечом ППШ.
Опарин не любил таких вот гладеньких, во всем новом. Хотя именно к этому экземпляру, неожиданно появившемуся у орудия, у Опарина никаких претензий не имелось. Даже наоборот. Нужен был Опарину слушатель, и тот, как по заказу, появился.
- Кто такой? - вполне добродушно спросил Опарин.
- Я спрашиваю, где орудие сержанта Ракитина?! - неожиданно возмутился безобидному интересу Опарина солдатик. Гонору в нем было - по самые уши. - А кто я такой, тебя не касается!
Слова и тон, которым они были сказаны, меняли дело. Не стоило так разговаривать с Опариным.
- Интересное кино получается... - Опарин отложил соображения о кухне и переключил все свои нехорошие мысли на грубияна. - Тебе, значит, орудие сержанта Ракитина нужно? А другие орудия тебе не нужны?
- Другие не нужны! - продолжал гонориться солдатик. У него даже щеки румянцем пошли.
- Получается, только ракитинское тебе надо. А оно самое секретное орудие на нашем участке обороны, - сообщил Опарин и стал понемногу набирать обороты. - Расположение орудия - это военная тайна. Всяким посторонним лицам знать ее не положено. Так в уставе записано. Афоня, у тебя есть устав?
Афонин дремал чутко, вполуха и сквозь сон слышал этот разговор. Но не стал даже и глаза открывать из-за дурацкого вопроса. Как будто Опарин не знал, что нет у Афонина никакого устава. И быть не может.
- С кем дело иметь приходится, - пожаловался неизвестно кому Опарин. - Но в уставе об этом записано. И тут, сам смотри, какое кино получается - ты личность подозрительная и вполне можешь оказаться вражеским шпионом: одет не по форме, ходишь вдоль линии фронта и задаешь вопросы о расположении секретных огневых точек. А вражеским шпионам ходить здесь и задавать вопросы не положено.
Рассуждая подобным образом, Опарин поставил на место затвор, ловким шлепком загнал в паз тяжелый диск.
- Руки вверх! - приказал он.
- Ты это брось! - потребовал солдатик.
- Руки! Стрелять буду! - Вид у Опарина был достаточно убедительный.
- Свой я! Свой! Опусти автомат! - завопил солдатик, но шинель выпустил, и руки послушно поднял.
- Так-то лучше, - похвалил Опарин. - Рядовой Афонин, разоружить и обыскать!
Афонин поднял тяжелые веки. Смотрел то на Опарина, то на солдатика в офицерской гимнастерке, застывшего с поднятыми руками. Ждал, пока они оба провалятся. Но не дождался. Тогда постарался сообразить, зачем понадобился. Наконец, сообразил.
- А ну его, - Афонину не хотелось вставать. Афонину спать хотелось. - Зачем тебе этот шибздик нужен?
- Афоня, теряешь бдительность, - не отставал Опарин. - Посторонняя личность подозрительно интересуется расположением орудия сержанта Ракитина. Может, эту личность надо в особый отдел сдать.
Афонин нехотя поднялся, стряхнул шинель, подошел к застывшей с поднятыми руками посторонней, подозрительной личности и снял у нее с плеча автомат.
Двигался Афонин неторопливо, вроде бы с ленцой, но под скрадывающей фигуру просторной, великоватой для него гимнастеркой, угадывались упругие, тренированные мышцы. И все движения у него были плавными. Он даже в тяжелых, неуклюжих кирзовых сапогах ступал мягко, по-кошачьи. Может быть, из него вышел бы хороший танцовщик в балете. Но если бы ему об этом сказали, он бы только плечами повел. Потому что тут и говорить нечего. Не мужское это дело - ногами дрыгать. Вырос Афонин в Горном Алтае. Дед у него был охотником, и отец - охотником, и сам он в четырнадцать лет уже стал охотником. Все занимались мужским делом.