Афонин и на этот раз ничего не ответил. Не поднимая глаз, он продолжал водить напильником. Вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад. Т-р-р, х-р-р!! Т-р-р, х-р-р!! Т-р-р, х-р-р!!
Знал Лихачев, что Афонин человек обстоятельный, но чтобы столько времени и так занудно возиться с какой-то занюханной лопатой?.. Тем более, что скоро они опять пойдут копать. Станет она опять тупой и зазубренной.
Внутренний голос все-таки сумел убедить Опарина, что бриться сейчас - это пустая трата сил и времени, и он задумался: чем бы заняться. Но очень быстро, не без влияния того же Внутреннего голоса, пришел к простому решению, что можно провести оставшееся свободное время, не занимаясь ничем.
Опарин и стал заниматься ничем: прислушался к тому, как общаются Лихачев и Афонин. Разговор показался ему интересным, но вступать в него Опарин не стал. С любопытством ждал, что получится у Лихачева с совершенно непробиваемым Афониным.
Дрозд, у которого скрип напильника уже давно сидел в печенках, тоже помалкивал. Сработал, наконец, у писаря инстинкт самосохранения.
- Я и не знал, что это такое интересное дело - точить лопату, - начал Лихачев разрабатывать новую тему. - Тут тебе и увлекательный трудовой процесс, и польза для общего дела. Причем все время льются ласкающие ухо простого человека звуки.
Афонин отложил напильник.
Для Лихачева это явилось ярким примером могущества слова, силой которого он смог укротить трудовой фанатизм товарища.
- В конечном счете торжествует разум! - сообщил он и посмотрел на Опарина. Пусть Опарин оценит.
Опарин ответил взглядом, полным уважения.
Но разум торжествовал недолго. Афонин провел пальцем по лезвию лопаты и нащупал какие-то огрехи. Такое у Афонина не проходило, и он снова взялся за напильник.
Опарин скорчил гримасу и развел руками. Следовало полагать, что разум, как могучая и торжествующая сила, потерял у Опарина всякий авторитет.
Лихачев мужественно выдержал этот удар и снова бросился в бой, защищая теперь уже не только свои страдающие уши и истерзанную душу, но и попранные честь и достоинство разума.
- Хочешь, я тебе кирку принесу, - предложил он. - У нее один конец обломан. Вполне можно заточить.
Афонин это заманчивое предложение пропустил мимо ушей.
- А еще лучше - лом! - решил Лихачев. - Опарин им какую-то гранитную скалу долбил и затупил. Теперь не поймешь, где у лома острый конец, а где тупой. Может, заточишь?
Опарин хотел вмешаться и сказать, что Лихачев, как всегда, треплется. Но удержался, не стал мешать.
Афонин по-прежнему скрипел напильником, как будто не стоял у него над душой изощряющийся в ехидстве Лихачев.
- Ну его к черту, этот лом! - передумал Лихачев. - Давай бронебойные снаряды заточим! Я помогу. Если они острыми станут, будут броню насквозь прошибать. Их много, пятьдесят пять ящиков. Нам вдвоем на неделю хватит.
Афонин молчал. Делом был занят человек. Он отложил напильник, взял оселок и стал обхаживать режущую кромку. Теперь вместо скрипучего и надоевшего "Т-р-р, х-р-р... Т-р-р, х-р-р..." звучало легкое, как полет, как пение птицы "Вжжик - вжжик... Вжжик-вжжик..."
Лихачев тоже замолчал. Он почувствовал, как ничтожны его возможности, как смехотворны его попытки остановить Афонина. Ему не верилось, что Афонин прекратит точить лопату. Ему не верилось, что Афонин вообще когда-то кончит точить лопату.
А Афонин кончил. Совершенно неожиданно. И стало тихо, совершенно тихо... О такой благодатной тишине Лихачев даже не мечтал. Не имел представления, что такое может быть...
Афонин отложил оселок в сторону и впервые за все это время посмотрел на шофера.
- Ты чего замолчал? - спросил он.
- Иссяк, - признался Лихачев.
- Жалко. С разговорами веселее работается.
- Какой же это разговор? Ты же молчал все время.
- Я слушал. Шутки у тебя веселые. Чего мешать.
- Да, шучу вот все... - машинально подтвердил Лихачев.
- И где ты такому научился? У художников, наверно? - допытывался Афонин.
- У них у самых, - согласился Лихачев. - Они меня учили. Каждый день. Кроме выходных.
- Умные мужики, - оценил Афонин учителей Лихачева. - Я ни одного художника до сих пор не встречал, - добавил он с сожалением.
- Как-нибудь познакомлю, - пообещал Лихачев. - Кончится война - заходи, познакомлю.
- Зайду, - согласился Афонин.
- Ты лопату уже наточил? - осторожно поинтересовался Лихачев, и надеясь, и не надеясь, что Афонин закончил свою работу.
- Кончил. Теперь все в порядке.
Лихачев почувствовал облегчение. Как если бы зуб у него болел и вдруг перестал. Осталось только любопытство. Не мог он представить, что можно точить лопату добрых полчаса, и не мог понять, зачем это нужно. Может у Афонина лопата какая-то особенная? Так нет, самая обычная, армейская.
- Отчего ты такой влюбленный в эту лопату? - спросил Лихачев.
Афонин повел ногтем большого пальца по остро отточенному лезвию, полюбовался ровной белой полоской, появившейся на ногте и остался доволен.
- Посмотри на нее, - подал он лопату Лихачеву. Подал аккуратно и бережно. Лихачев послушно взял. Погладил отполированный черенок, постучал костяшками пальцев по глухо зазвеневшему металлу. Ничего особенного усмотреть не мог, но, уважил хозяина, вернул ее так же бережно и аккуратно.
- По-моему, ничего особенного, - Лихачев решил быть откровенным. - Ты не обижайся, но мне и до этого приходилось несколько раз видеть лопаты.
- Инструмент? - не обращая внимания на легкое ехидство, звучавшее в голосе Лихачева, спросил Афонин.
- Инструмент, - согласился тот. Против этого, при всем желании, он не смог бы возразить.
- Теперь понял?
- Ничего не понял, - искренне признался Лихачев.
- Все шутишь? - не поверил Афонин.
- Честное слово, не шучу. А что тут надо понимать?
- Ты же сам сказал - инструмент!
- Сказал. Ну и что? - Лихачев почувствовал, что от этого разговора он постепенно обалдевает.
- То, что инструмент должен быть красивым.
- Как лопата может быть красивой? - удивился Лихачев такому неправдоподобному афонинскому утверждению.
- Если ее содержать как следует, она красивая, - объяснил Афонин. - Чего тут непонятного.
- Но лопата не относится к произведениям искусства. Лопатой копают! Не может она быть красивой! И точить ее без толку. Через полчаса она опять тупой станет.
- Ты ее через полчаса опять наточи.
- Зачем? Зачем ее все время точить, она и так землю режет.
- Так, да не так. Когда ее содержишь, она острая и красивая. С такой лопатой работать приятней. Как можно не хотеть?!
- М-да, интересное кино получается, как говорит Опарин. Это значит, я должен все время хотеть ее содержать. Так, что ли?
Точно, - Афонин, кажется, обрадовался, что сумел, наконец, объяснить Лихачеву истину. - Инструмент ведь...
- Ладно, это я обдумаю, - не стал ни спорить, ни соглашаться Лихачев. - Но ты скажи мне: если ты все время свою лопату содержишь, то как она оказалась в таком состоянии, что тебе ее полчаса точить пришлось?
- Земля тяжелая, - Афонин осмотрел полотно лопаты. - Со щебенкой. Глянешь поверху - степь, все как положено. А два штыка снимешь - камней полно. Известняк, лопата его режет, если как следует нажать. Но она от этого, как пила, становится вся в зубьях.
- Долбим на голодный желудок известняк... - лениво возмутился Опарин. - В я не шахтер, чтобы камень долбить. Встречу жирного Синютина, взорву его к чертовой матери, вместе с кухней. Противотанковой гранатой.
- Под трибунал пойдешь, - предупредил Лихачев.
- Я тебя в свидетели вызову. Они, когда гимнастерку с тебя снимут и посмотрят на твои мощи, сразу меня оправдают. А тебя в великомученики зачислят, - Опарин всмотрелся в чумазую физиономию Лихачева, в его голубые глаза. - "Лик" у тебя сейчас вполне подходящий, и будут с твоей физианомии иконы рисовать.