- А если Синютин привезет нам на обед жареного поросенка? - постарался увести разговор от своей особы Лихачев.
Все понимали, что не привезет им Синютин на обед жареного поросенка. Понимали и то, что не станет Опарин взрывать ни кухню, ни повара. Шел треп, обычный солдатский треп. А при трепе неважно, шутишь ты, или говоришь всерьез.
- Если жареного поросенка, не буду взрывать. Пусть живет.
- Едал ли ты, Опарин, когда-нибудь жареного поросенка? - поинтересовался Лихачев. - Чтобы целиком на столе лежал, как на картине.
- Как в кино? - переспросил Опарин. - Нет, не едал. Откуда бы я его взял? Буржуйская еда. Но знали бы вы, братцы, какие щи варит мать!..
Опарин прикрыл глаза и понюхал воздух. Лицо его стало довольным и умиротворенным, потому что каким-то чудом почувствовал он аромат домашних щей. Такое вполне может произойти, если очень хочется есть.
- Настоящая еда - это медвежатина, - Афонин отложил лопату. - С чесночком. И дух у нее сытный, и вид красивый. Темно-красная, с белыми зубками чеснока. Отвалишь ломоть, с ладонь, пригладишь его с горбушкой хлеба - и сутки сыт. Только водичку попиваешь.
- Мы, когда при деньгах бывали, покупали "собачью радость" - стал вспоминать и Лихачев.
- Это что такое? - заинтересовался Афонин.
- Обрезки колбасы. Шикарная еда. Когда в магазине колбасой торговали, оставались обрезки разных сортов. Их в кучу сваливали и продавали по дешевке. Поешь "собачьей радости", потом кусок хлеба повидлом намажешь, и кружек пять чаю примешь. У нас в общежитии титан стоял. Шикарно мы жили: кипяток - круглые сутки. Чай пили, как купцы.
- После щей жареную картошечку с луком. Крышку со сковородки снимешь - оттуда пар... - продолжал Опарин. - А запах!.. Запах такой, что недожареную картошку начинаешь из сковородки таскать.
- Сала сначала надо положить. Нарезать тонкими кусочками, оно прозрачным становится, потом уже картошку класть, - напомнил Афонин.
- Не обязательно. - Лихачеву до войны попробовать сала так и не пришлось, и он к этому продукту относился без почтения. - Главное, чтобы лук хорошо поджарился, чтобы он золотистым стал. Мы картошку тоже жарили...
- Можно и лучок поджарить, можно и сало. Так даже лучше, - постарался примирить их Опарин. - Главное - посолить вовремя. Позже посолишь - не тот вкус.
- И огурчика... солененького... - не выдержал Бакурский.
- По сухарю бы сейчас, - опустился с радужных небес на грешную землю Лихачев. - По ржаному сухарю и по полбанки говяжьей тушенки.
- Сухари я есть не стану, - не согласился Опарин и сглотнул слюну. - С наваристыми щами пышки хорошо идут. Свежие, румяные, пухленькие...
- Огурчика... солененького... - пытался пробиться Бакурский.
"Кто о чем, а они о еде, - думал Дрозд, без всякого интереса слушая пустой разговор. - Ну и народ! Их же, кроме еды, ничего не интересует. Сначала кухню ругали, теперь медвежатину вспоминают. Видели они эту медвежатину... А Опарин щи хвалит. Да их в любой столовой навалом. Вот молочная лапша домашняя - это да! Тарелочку такой лапши приберешь - еще хочется".
Дрозду так захотелось тарелочку домашней молочной лапши, что под ложечкой засосало. Еще бы не засосало, если время обеда давно прошло, а привычный к режиму желудок Дрозда требовал, чтобы ему отдали положенное.
Он встал и, как мотылек на огонь, направился туда, где говорили о еде.
- Молочная лапша, - заявил он. - Домашняя!
- Чего? - переспросил Опарин. Такую ерунду сказал этот Дрозд, что Опарину даже не поверилось.
- Молочная лапша, домашняя, - повторил Дрозд. - Вкусно и очень питательно. Сейчас бы молочной лапши.
- Нет, отрезал Опарин. И окончательно решил, что гнать надо этого Дрозда из расчета. - Настоящая еда - мясные щи. А молочная лапша - для больных диетиков, у которых понос.
- Молочная лапша! Домашняя! - стоял на своем Дрозд. Он готов был доказывать это, а если потребуется спорить, сколько угодно. Тем более с Опариным.
- Что-то мы не туда заехали, мужики, - опомнился в самый разгар гастрономического спора Афонин. - Давайте лучше о девках. Толку столько же, так хоть в животе бурчать не будет.
- Точно! - опомнился Опарин. - Так и слюной захлебнуться можно. Кончаем разговор.
- Огурчика... - все еще тянул Бакурский.
- Все! Сказано - кончен разговор! - оборвал его Опарин. - Какой только гад его начал?
- Ты и начал, - не без удовольствия сообщил Афонин.
- Еще чего скажешь! - возмутился Опарин. - Не может этого быть.
- Как же, - напомнил Лихачев. - Ты повара хотел взорвать противотанковой гранатой. Вместе с кухней. Всем расчетом тебя отговаривали. Такое, брат, кино...
- Неужели хотел повара взорвать? - все Опарин помнил, но не желал признаваться, что сам и затеял этот дурацкий разговор.
- Правда, - подтвердил Дрозд.
- Ну, затянули... Кто начал? Когда начал? Главное - кончили. Ладно, пошли копать.
- Командира надо будить, - вспомнил Лихачев.
- Обойдется, пусть подремлет, - решил Опарин.
- Просил, - поддержал Лихачева Афонин.
- Ты без него не можешь? - рассердился Опарин. - Ты полночи спал и все утро кемарил. А человек в голову ранен, для него сон как лекарство. И стрелять сегодня ему. Дайте человеку оклематься.
- Что делать? - задумался Лихачев: и Опарин прав, и сержанта ослушаться не хотелось.
- Забудешь его разбудить, - посоветовал Опарин.
- А он мне врубит за забывчивость. Он мне уже за все врубал: за внешний вид, за лишние разговоры, за нерасторопность, за то, что у "студера" мотор барахлит... Только за забывчивость пока не врубал. Теперь врубит.
- Не тушуйся, - похлопал шофера по плечу Опарин. - Он меня оставил старшим, я тебе и приказываю: не будить! Твое дело приказ выполнять. И никакой самодеятельности. Будь спокоен, не врубит он тебе. А если что - прикрою.
- Если так... - обрадовался Лихачев, которому вовсе не хотелось будить сержанта.
- Так, - подтвердил Опарин. - Пусть спит. Отдохнет, лучше стрелять будет. Укрытие для машины мы и без него осилим.
* * *
Лопата для танкоистребителя тоже оружие. И жизнь его часто зависит не столько от длинноствольного орудия, созданного умными конструкторами, сколько от обычной, простой, проще не придумаешь, примитивной лопаты: стальное полотно да деревянный черенок.
Поединок орудия с танком скоротечен. Все решается в считанные минуты. Если как следует не окопаешься, стрелять тебе придется недолго, быстро тебя достанут. Хорошо окопался - больше шансов, что не он тебя, а ты его. Поэтому и копают. Ох и копают же: кто не знает, не поверит. Займет батарея позицию на сутки - сутки копают. На неделю остановится - неделю копают. На месяц - месяц копать будут.
Прежде всего, как только пришли на указанное место, начинают копать "пятачок" для орудия и щели расчету. Потом готовят укрытие для машины и, рядом с орудием, для снарядов. Когда все это сделано, можно браться за вторую очередь земляных работ. Обустроить запасную позицию, затем ложную. Вырыть котлован для блиндажа и покрыть его бревнами, хотя бы в пару накатов, а сверху засыпать землей. От блиндажа прорыть ходы сообщения к основной позиции и запасной... И все это должны сделать семь человек. Если расчет полный. А если неполный, тогда те, кто остался. И никто им не поможет.
Но это еще не все. Блиндаж для комбата, и наблюдательный пункт, и командный пункт - сам комбат будет рыть? Или командиры взводов этим займутся? Не займутся. Не их это дело. Так что, берись, солдат, опять за лопату.
Наконец все готово: вырыто, установлено, уложено, замаскировано. Думаете, теперь солдатам только и остается лежать кверху пузом и ждать, когда начнется заварушка. Ничего подобного. Лежать им никто не даст. Командиры батарей, люди образованные, как правило, фантазией не обделены, находчивостью обладают и на выдумку горазды. Они всегда могут найти, где нужно что-нибудь новенькое выкопать или прокопать, а то и старенькое расширить или углубить. Для пользы дела. И чтобы солдат не расслаблялся. Комбаты бывают разными: молодые и старые, умные и не очень. Но в одном сходятся все: они почему-то считают, что солдата надо все время держать в напряжении и тогда он готов к бою готов. Хотя, может быть, они и не правы. Если все время в напряжении, то и сломаться можно.