Присели здесь же, возле ведра. Афонин вынул из кармана сильно отощавшую пачку "Беломора" и стал разглядывать путь из Белого моря в Балтийское. Смотрел на тонкие голубые линии каналов и размышлял: взять еще одну папиросу или перетерпеть? Как ни экономил он курево, как ни берег, пачка быстро худела, и было ясно, что до вечера ее не хватит. Не успел он, ни добраться с Белого моря до Балтики, ни решить проблему с папиросами, потому что увидел в руках младшего сержанта Бабочкина кисет. Писарь еды с собой не принес, но куревом оказался богат.
- Моршанская? - спросил Афонин.
- Точно. Как угадал?
- Чего тут гадать. Нам полгода другую не дают.
- Есть "Беломор", - поспешно достал залежавшуюся у него пачку Дрозд и предложил ее младшему сержанту.
- Нет, - отказался тот, - я махорочку.
- Правильно, - поддержал Афонин. - От папирос только дым и никакого удовольствия. Махорка, как наждак, в горле продерет, и сразу жить веселей становится.
Бабочкин передал Афонину сложенную книжечкой газету и кисет. Газета как газета, своя, корпусная, а кисет красивый. Из какой-то гладкой черной материи, вроде шелка. Внутри такого же сорта материал, только серенький, под цвет табака. А по черному, по шелковистому, цветным бисером - букет анютиных глазок. Издали посмотришь - как живые. А повернешь кисет в руке, они всеми красками переливаются. Из такого кисета курить - и вкус у махорки другой, и чувствуешь себя солидней.
- Афонин, несмотря на то, что соскучился по махорке, цигарку свернул небольшую, стандартного размера. Табак, хоть и чужой, расходовал экономно.
- Хороший кисет, - похвалил он. - Ласковый, с душой сделан. Невеста вышивала?
- Хороший, - согласился Бабочкин. - А кто вышивал, не знаю. Еще зимой посылки пришли к нам: носки, варежки, шарфы и кисеты. Мне этот достался. А обратный адрес просто: "Девчата с Уралмаша". Все они там невесты, только женихов нет.
- Братцы, тут муравьи походной колонной топают, - окликнул их Лихачев. - Посмотрите, как у них все здорово организовано. И разведка, и боковые дозоры. Но никакого начальства не видно. Интересно...
- Куда идут? - спросил Афонин.
- На запад, - быстро сориентировался Лихачев. - Наверно, от фашистов уходили. Теперь возвращаются в освобожденные районы.
- Такая кроха, а тоже не хочет под фашистом жить, - с уважением отнесся к муравьям Опарин.
- Не мешай им, - посоветовал Афонин. - Раз идут, значит, по делу. У нас своя жизнь, у них своя.
- Танкист? - негромко спросил Бабочкин у Опарина, кивнув в сторону сидевшего невдалеке Бакурского.
- Бери выше.
- Это как?
- А вот так. Летал он.
- Летчик? - удивился Бабочкин.
- Стрелок-радист. На "пешке" летал.
- Как к вам попал?
- Подбили их. Горел. После госпиталя списали из авиации. К нам прислали. Куда же еще?
- Как он у вас?
- Чего, как?
- На земле как держится?
- Держится, дай бог каждому. И воюет, дай бог каждому. Только все время в стороне. Стесняется. Понятное дело.
- С характером?
- Железный. Он, когда их подбили, такое сделал, ни в одном кино не увидишь. Нам взводный рассказывал. Он из госпиталя в полк пополнение привез, среди других и Бакурского. Там, в госпитале, нашему лейтенанту один майор рассказывал, летчик. Он в одном полку с Бакурским служил и все про него знал.
Опарин глянул в сторону Бакурского, не слышит ли тот, о чем идет разговор. Судя по всему - не слышал.
- Что рассказал, майор? - спросил Бабочкин.
- Когда самолет подбили, они за линией фронта были. Лететь не могли, и пилот как-то посадил машину. А она горит. Выбрался Бакурский, отбежал, а остальные не выходят. Он опять к самолету. Смотрит, штурман убит, командир ранен, из кабины выбраться не может. И находиться возле машины нельзя: бензобаки вот-вот грохнут. Так он в горящий самолет полез и вытащил оттуда пилота. Комбинезон на Бакурском был, на голове шлем, на руках перчатки. А лицо открытое, оно и обгорело. Вытащил пилота и трое суток нес его, пока через линию фронта не перебрался. Представляешь, сам обгорелый, и пилот обгорелый, да еще раненый. Еды никакой. Трое суток добираться. И от фрицев прятаться. Это тебе не кино...
- Спас пилота?
- Спас. Тот все и рассказал, как было. Но через неделю умер. От заражения крови. Поздно принес. А Бакурского, сказал майор, к "Красному знамени" представили. Только получить не успел. Может и замылят. Такое кино тоже бывает...
- Поговорить с ним надо, - поднялся младший сержант.
- Не надо, - посоветовал Опарин. - Не любит он рассказывать и говорить ему трудно. Горло огнем обожгло.
- Надо. Для него надо. Чтобы почувствовал, какой он человек. Чтобы он стесняться самого себя перестал.
- Если хочешь, попробуй. Только не получится.
Опарин был уверен, что Бакурский ничего рассказывать не станет. Сколько ни спрашивали, как они там, в авиации, ничего выдавить не смогли. А ведь в одном расчете воюют. Чужому сержанту тем более рассказывать не станет.
* * *
Бабочкин встал, еще раз попил водички, подошел к Лихачеву и поахал с ним над муравьями, потом, вроде бы случайно, оказался возле Бакурского и пристроился рядом.
Бакурский будто не слышал, как Бабочкин подошел. Не взглянул в его сторону.
- Махорки, - предложил Бабочкин кисет.
Бакурский кисет взял, повертел, поглядел на цветочки, и вернул хозяину.
- Красивый...
- Закуривай, - еще раз предложил Бабочкин.
- Не... курю... - прохрипел Бакурский.
Бабочкин забрал кисет, закурил сам.
- Ребята говорят, ты на "пешке" летал?
- Да...
- Как там, в воздухе? Ни разу не приходилось. Просторно, наверно? Красиво? - пытался Бабочкин завести разговор.
- Ничего...
Младший сержант убедился, что говорил Бакурский с трудом. Но отступать от задуманного не хотел.
- Стрелком-радистом был?
- Да...
Бакурский, наконец, повернулся и посмотрел на Бабочкина.
Тот увидел вблизи изуродованное ожогом лицо и большие темные глаза, печальные и пронзительные, хранящие что-то неведомое. Ему еще больше захотелось узнать, как все произошло.
- Как они вас сбили? - спросил он, вкладывая в эти слова и сочувствие, и сожаление, и товарищеское участие.
- Обыкновенно...
- "Мессера"?
- "Фоккер"...
- Машина загорелась в воздухе?
- Да...
Бабочкин не знал, о чем еще говорить, что еще спросить и как спросить. Молчать тоже нельзя было. Оставалось подняться и уйти. Но просто подняться и уйти тоже нельзя. Такое могло показаться Бакурскому обидным. А обидеть Бакурского Бабочкин ни в коем случае не хотел.
- Кончай ночевать! - спас положение Опарин.
- Пошли, - предложил Бабочкин Бакурскому, - копнем еще разок.
Тот встал и, не глядя на младшего сержанта, пошел к траншее.
"Молодец, Опарин, выручил, - думал младший сержант, вышагивая рядом с Бакурским и незаметно поглядывая на него. - А то мне бы скоро крышка. Еще три минуты, и я бы заикаться стал. Хотя, может быть, он не меня выручил, а Бакурского. Увидел, что я надоел парню, и выручил".
* * *
Когда Опарин объявил очередной перекур, младший сержант опять подсел к нему.
- Не получился разговор? - поинтересовался Опарин.
- Ничего не получилось. Он на каждый мой вопрос не больше одного слова выдавал. Я десять слов - он одно.
- Ты не обижайся, не до разговоров парню. И говорить ему тяжело. Слышал, как он хрипит.
- Я не обижаюсь.
Он действительно не обижался. Чувствовал, с каким трудом произносит Бакурский каждое слово. Ему было жаль этого когда-то, видно, красивого и веселого парня, искалеченного и изуродованного войной.