Дал "мессер" очередь из всего, что у него есть, и улетел. Я из канавы выбрался, вид у меня еще тот, в кино не пойдешь. Остальные тоже хороши. Но все целы. А что он с нашей пушкой сделал, не поверите. Я такого раньше ни разу не видел. Ствол в двух местах - насквозь. Это же сталь какая у ствола, а он насквозь. И замок заклинил. Пуля щеку казенника пробила и в замке застряла. Совершенно испортил пушку. Но, казенное имущество. Мы ее подхватили, тащим.
Смотрю, опять наш "мессер" летит. Соскучился. Это он круг сделал и снова на нас вышел. Разогнал по канавам. Но на этот раз в орудие не попал и никого из нас не зацепил. Слышим: на задах уже фрицевские автоматчики постреливают. Нам побыстрей отходить надо, а тут еще пушка. Тяжелая, стерва. Чувствую, догонят нас фрицы, и останемся мы здесь все, возле нашей покалеченной и совершенно теперь негодной пушки. Я и говорю своим:
- Орудие разбито, фрицы все равно ею не попользуются, а нам отрываться надо.
И побежали мы, сколько было сил, к своим. Потому что каждая минута дорога. Выбрались в поле. Ориентиры знакомые, сколько раз здесь наступали и отступали. Отсюда и деревня видна, куда нам надо. Добрались до своих без потерь. Как в кино...
Опарин вздохнул и поморщился от боли. Осторожно пощупал пальцами ребра.
- Больно? - посочувствовал Дрозд.
- Да ничего.
- Меня тоже однажды прижало. Зуб сверлили, - ударился в воспоминания Дрозд. - Так болело...
- Сравнил, - осудил его Лихачев. - Зуб вырвал и к вечеру опять ходишь, песни поешь. А здесь ребра, кость. У меня, когда трещина на ребре была, неделю смеяться не мог. А уж чихнуть, так просто невозможно. Недельку придется потерпеть, не меньше.
- Потерплю, - куда было Опарину деваться.
- Дальше что было? - напомнил Бабочкин.
- Так, оно, ничего такого еще и не было. Обычные фронтовые будни. А дальше все и началось, - вернулся к рассказу Опарин. - В той деревне, куда мы добрались, наш полк стоял. Все, что от него осталось. Нашел я комбата, доложил. Тот, как положено, обложил меня за то, что пушку и машину не уберег, заодно и весь расчет обложил, фрицев, конечно, тоже и ушел писать рапорт. А я на кухню. Мои орлы уже там. И мне повар полкотелка насыпал. Сижу я, кашу рубаю и ни о чем не думаю: ни о войне, ни о фрицах, ни о пушке своей. Только о каше. И удовольствие от этого получаю. Только тут подходит какой-то младший сержант.
- Ты, - спрашивает, - сержант Опарин?
- Угу, - киваю я, потому что рот занят.
- Пойдем, вызывают тебя.
- Сейчас, - отвечаю. - Кашу доем и пойду. А кто вызывает?
Он наклонился и потихоньку, чтобы никто не слышал:
- Никаких сейчас. Бросай свою кашу и пошли. Вызывает начальник особого отдела. Понял?!
Понять-то я понял. Но об этой каше я с утра мечтал, и расстаться с ней не мог. Я ему все это объясняю. И советую тоже каши поесть. Повар - мужик хороший, даст. А сержант нервничает.
- Не шути, - и намекает: - капитан шуток не любит.
Я, конечно, сразу до смерти перепугался.
- Если тебе, - говорю, - нашу кашу есть запрещается, то ты, пока я доем, посиди, расскажи, что твой капитан любит и что не любит, чтобы я ему, когда придем, угодить мог.
Он молчит. Правда, сел. Но смотрит на меня, будто собирается вместо каши слопать. Я, вообще-то, хотел у повара добавки взять, так этот гад так на меня смотрел, что аппетит испортил. Доедаю свою кашу и думаю, зачем это я начальнику особого отдела понадобился. Я его до этого вблизи ни разу и не видел, какой с лица, не знаю. Знаю только, что есть такой. СМЕРЖ называется.
- Не СМЕРЖ, а СМЕРШ, - поправил Лихачев. - Смерть шпионам. Со шпионами он борется и уничтожает их до смерти.
- Вот-вот, - согласился Опарин. - Ребята говорили, что к нему по ночам кто-то шастает.
- У нас в полку, где я служил, тоже был такой. И к нему по ночам шастали, - подтвердил Бабочкин. - Это секретные сотрудники докладывают, где что делается. Сексоты.
- А зачем по ночам? - спросил Лихачев. - Мы здесь все свои. Если кто ему помогает шпионов ловить, так чего они прячутся?
- Секретные они, тайно помогают, - объяснил Бабочкин. - Их никто видеть не должен. У нас, на журфаке тоже сексоты были. И тоже тайные. Но мы их всех знали.
- Почему скрываются? - не мог понять Лихачев. - Если они хорошим делом занимаются, так зачем прятаться?
Объяснять это Лихачеву никто не стал, и Опарин продолжил рассказывать:
- Кашу я без аппетита доел, и пошли мы. Заходим в какой-то домик. Младший сержант оставил меня в прихожке, а сам зашел в комнату и дверь прикрыл. Для секретного, наверно, разговора. Потом открыл дверь, пропустил меня, а сам вышел.
Вхожу, посреди комнаты капитан стоит. Капитан, как капитан: две руки, две ноги, нос, рот, уши. А какой-то странный. Сначала я понять не мог, в чем дело, потом понял - глаза у него особенные. Светлые очень. Не голубые, как у Лихачева, и не серые, а вроде бы белые, как у снулой щуки.
Уж не знаю, сколько он смотрел на меня снулыми глазами, но у меня от этого мурашки по спине побежали. Это у них, наверно, прием такой, сначала пугнуть, а потом уже разговаривать. Хотя не могу понять, зачем меня пугать надо. Он, когда почувствовал, что я испекся, пальцем меня поманил, чтобы поближе подошел. Я не могу понять, чего он от меня хочет, но ничего хорошего уже не ожидаю. Подошел... А он шепотом:
- Рассказывай, где твоя пушка, сержант Опарин, и машина где? Фашистам подарил?
Ну, думаю, тайный у нас разговор, и надо, чтобы никто его не подслушал. Тоже шепотом отвечаю:
- Никак нет, товарищ капитан. Машина сгорела, а пушку "мессер" разбил. Мы ее разбитую и оставили. Немцам от нее никакой пользы.
- Ты чего шепчешь? - спрашивает он, но шепотом.
- Чтобы никто не услышал, - отвечаю я потихоньку.
- Ты надо мной шутки шутить вздумал! - вроде бы заорал он, но опять шепотом. - Я тебя научу, как шутки шутить!
Я не понимаю, чего он на меня сердится. Если разговор не секретный, так чего он шепчет? А если секретный, так чего злится, когда я шепчу?
- Никак нет, - говорю. - Вы ведь по-тихому... вот и я... для сохранения тайны.
Он аж зубами заскрипел:
- Это я голос сорвал, с вами, обормотами, разговаривая! А тебя, Опарин, я насквозь вижу!
Опять, значит, я в кон не попал. А он жмет:
- Куда пушку девал? И без шуточек!
Я уже во весь голос разговариваю. Нужен он мне, чтобы шутить с ним.
Рассказываю ему, как дело было, со всеми подробностями. А он записывает. Я кончил, а он велит мне все снова, с самого начала. Я повторяю, а он пальцем бумаге водит, проверяет, правильно ли я говорю. Ну, придумал! Я же не помню точно, что в прошлый раз говорил. Я же не могу слово в слово. Вроде бы, пронесло... Видно, все у него сошлось. Но он опять зашипел:
- А теперь расскажи правду!
Какую я ему еще правду рассказать могу? Так мы с ним часа три канителились. А может, и больше. Он и кулаком по столу стучал, и повторял все время, что насквозь меня видит... Тоже мне рентген нашелся. А что до мата, то он все, что мне на службе по фронтовой норме, на полгода положено, за три часа выдал. Потом вдруг притих, вроде ласковым стал.
- Если ты все правду говоришь, то пушка там, на месте, стоять должна. Так?
- Конечно, - отвечаю. - Кому она такая нужна? Металлолом.
- Собирай свою команду барахольную, и тащи ее сюда.
- Зачем? - спрашиваю. - Она никуда не годится.
- А затем, - отвечает, - чтобы доказать, что ты правду говоришь и не оставил врагу боевое орудие.
- Там же фрицы, в деревне, как мы ее оттуда утащим?
- Нет там фрицев, - говорит. - Выбили из оттуда.
Ему лучше знать, может, и выбили.
- Дайте машину, - прошу. - Далеко тащить пушку на горбу. В ней больше тонны.