Но игрок наш взял себя в руки.
Он играл дальше.
Но тут вопрос пришел ему в голову: как же так? — сколько очков ни набери, а все равно проигрываешь! Возможна ли абсолютная победа? Сколько нужно уничтожить армад и набрать очков, чтобы чертов компьютер сдался и признал свое бессилие перед человеком? К исходу месяца он добился тридцати тысяч очков — и каждый новый уровень давался огромным трудом и упорством.
А сразу же после тридцати тысяч, когда он начал игру лениво, зная, что редко бывают такие победы подряд, вдруг пошло, пошло, пошло — и вот уже семнадцатый уровень на экране, за тридцать уже перевалило, вот уже к сорока подбирается, вот уже — но его подбили… и еще… и еще… 38 560 светилось на экране.
Он долго оцепенело смотрел.
И вдруг захохотал.
Он понял!
Он понял мудрость этой игры: нет в ней окончательной победы, нет окончательного результата, а есть только возможность бесконечной, изо дня в день, победы над самим собой! — и это высшее наслаждение, которое только можно представить!
Он объяснял это людям, чужим людям, зачем-то появившимся в его доме, они кивали головами, но вдруг выключили телевизор, уже гудевший от напряжения, он бросился на них, его схватили, зарыдала жена, заплакало дитя, он рванулся — и вдруг сразу ослабел, поникнув головой, сказал:
— Ладно. Сдаюсь.
И, говорят, довольно скоро вышел из больницы, приступил к работе, и все наладилось. В доме сперва боялись даже телевизор включить, игру убрали с глаз долой, но он — не интересовался. Впрочем, он и женой, и ребенком не интересовался уже. Ничем уже…
Эта история имеет отношение к Клекотову лишь как пример, насколько одно занятие может поглотить человека.
Взявшись за изучение гитары, Клекотов службу совсем забросил.
То есть он отбывал ее от и до, но, отбыв, спешил домой, наскоро ел, открывал самоучитель — и старательно прикладывал пальцы к ладам, изучая аккорды. Вскоре он научился брать аккорды чисто, крепко, ему доставляло удовольствие просто утвердить пальцы в том или ином аккорде — и бесконечное число раз проводить по струнам, то бряцая, то перебирая, слушая гармонию многозвучия. Но потом, однако, ему это прискучило. Ну, возьмешь один аккорд, другой, изобразишь даже что-то вроде аккомпанемента — но на что ему аккомпанемент, безголосому? Ему захотелось настоящей игры — чтобы выводить мелодию. Кроме самоучителя с аккордами, в его доме других музыкальных документов, естественно, не было. К Печенегину он постеснялся пойти, он пошел все в тот же музыкальный магазин возле консерватории и там попросил продавщицу что-нибудь совсем простенькое — для ребенка, мол, который только-только учится играть. Ему дали тоненькую тетрадку, в которой: как какая нота называется и для тренировки — нотная запись песни «Во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла». Четыре листика всей информации, но Клекотову хватило надолго. Он сам разобрался, какая нота где на гитаре находится, он освоил «Во поле березоньку» на двух струнах — и на этом не остановился. Наоборот, каждый день открывал для себя все новое и новое. Во-первых, он обнаружил, что даже эту простенькую мелодию трудно сыграть идеально. Оказалось, что у него довольно тонкий слух, с каждым разом он по мельчайшейшим нюансам улавливал, лучше или хуже у него получилось. И однажды его осенил тот же вопрос, что бедного нашего компьютерного папу, о котором было только что рассказано: возможен ли вообще предел совершенству?
Я понимаю, для многих это не вопрос, эту азбуку философии многие давно постигли и сами, и с помощью сотен книг, но я не о философском вопросе рассказываю, а о судьбе человека, открывшего впервые для себя, предположим, что дважды два есть четыре. И — изумившегося.
Уже Клекотов проигрывал мелодию с бешеной скоростью, виртуозно, он проигрывал ее в разных ритмах — и в ритме танго (аранжируя попутно, чтоб заполнить цезуры прихотливыми фиоритурами), и в ритме марша — да в каких только ритмах не пробовал, в какие только вариации и аранжировки не ударялся, самая сложная из которых длилась — в отработанном темпе — двадцать восемь минут.