Он был счастлив.
Он понял бы теперь — если б подумал об этом, — почему он не любил и мать свою, и отца, и учителей, и друзей своих детства — а потом людей вообще. Ни в матери, ни в отце, ни в очкастой косноязычной учительнице не видел он, уродившийся, вроде, тупым созерцателем, не видел он совершенства и искусства жизни — когда все красиво, как в ладной музыке, когда все пригнано одно к одному, когда… Когда гармония, одним словом.
Он даже и к бабе своей перестал ходить — от одного воспоминания о запахе ее волос мутило.
Ходил только на службу — и к Печенегину.
Ни с кем там не знакомился, самому Печенегину о своих музыкальных упражнениях — ни слова. Ему этого не надо было.
Он присматривался все пристальней к самому Денису Ивановичу.
И насмотрится подчас до того, что начинает в нем звучать: «Во поле березонька стояла…»
И почудилось ему, что он нашел человека гармонии, человека совершенного — при всех, конечно, личных несовершенствах, но не в том ведь совершенство человека, что он без сучка и без задоринки, а в том, насколько он, этот человек, заполнил собою тот духовный, можно сказать, контур, который ему судьбой предназначен. Не так — но об этом — тяжело и радостно думал Клекотов, все больше любя Дениса Ивановича.
Но зато боль, с которой он жил всю жизнь, не замечая ее, вдруг выплыла наружу — и уже не отпускала. Сам-то я что собою заполнил? — спрашивал себя Клекотов. И отвечал: только на самом донышке духовного резервуара ЧЕЛОВЕК КЛЕКОТОВ плещется субстанция — человек Клекотов, милиционер унылый.
И ладно бы, если б только в Денисе Ивановиче Клекотов обнаружил гармонию и совершенство, он и в других стал нечто такое подмечать. Та же размалеванная девица, полная кишок толстых и тонких, однако, если посмотреть, щекою бархатиста… Да и в бабе своей, которая… — у нее в глазах радужная оболочка довольно привлекательна… А сослуживец его Пцуцех Аркадий — двадцать восемь раз на турнике подтягивается. Только и делает, что дергает себя на перекладине в спортзале, и это раньше раздражало, теперь же — уважение вызывает…
Да и себя Клекотов вдруг стал уважать. А что? Самый, что ли, он плохой? Лишний раз человека не обматерит, не ударит, службу несет абсолютно, что ж касается его тайных способностей по исполнению мелодии «Во поле березонька стояла» — тут ему вообще равных нет.
Но чувство уважения к себе настолько было для него непривычным, настолько обременительным, что Клекотов совершенно сознательно его не захотел. Он понял, что если так дальше пойдет, придется всю свою жизнь поломать и переиначить. Того и гляди — жениться захочется, детей завести. Ну ладно, женится, заведет. А если в один непрекрасный день вернется чувство брезгливости, если окажется, что все это временный обман и то, что Клекотов начал в людях принимать за признаки гармонии и совершенства — только исключения из правила? Тогда что? Вешаться?
Рухнул мир Клекотова — и никак он его не соберет.
Напился, разбил свою гитару.
Стало полегче, но потом опять тяжелее.
И понял он, что нет иного выхода восстановить былую дисгармоническую гармонию своей души, как лишь сотворить какую-то серьезную подлость. А то и преступление, может быть.
С этими мыслями он и шел к Денису Ивановичу Печенегину поздним вечером пятнадцатого июля одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года…
7
По всем художественным законам любого художественного произведения нельзя рядом друг с другом выводить персонажей с одинаковыми какими-то качествами. Если один тонкий, то другой, само собой, толстый, если один зол, то рядом — добряк. Особенно если герои действуют не группой, а в повествовании чередуются.
Но у нас — хроника, поэтому ничего нельзя поделать с тем обстоятельством, что следующий человек, о ком надо рассказать, поскольку он тоже был у Дениса Ивановича в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое, — тоже не любил людей.
Правда, есть отличия и особенности.
Во-первых, человек этот — женщина, а не мужчина, как Клекотов.
Во-вторых, Клекотов не любил всех (да и то, как выяснилось, это не совсем так оказалось), а женщина эта не любила только мужчин.
Боялась.
Ненавидела.
Звали ее… Впрочем, никто из друзей и гостей Дениса Ивановича ее имени не знал — и никому она не представлялась.
Она появилась, как и многие другие здесь, — ночью.
Летом.
Встала тенью у яблони (сидели в саду) — и застыла, слушая.
Печенегин увидел ее, встал, сделал пригласительный шаг, а она взмахнула вдруг каким-то мешком вроде рюкзака и дико закричала: