О подобных людях мать Елены говорила: положительный. Или — еще хуже слово — степенный. Именно о таком муже мечтала она для дочери, рассуждая о ее возможном будущем и вспоминая ее отца — не положительного и не степенного человека, чуть было не отравившего ей жизнь, — но она вовремя поняла, с кем имеет дело. Елена и согласиться с ней не могла, и не согласиться тоже: она отца не помнила.
Но, видимо, уродилась в него: положительности и степенности в себе не обнаруживала. Наоборот, очень рано проявила любопытство ко всему взрослому, любопытство иногда просто нестерпимое.
Многое можно было бы рассказать о ее подростковой жизни — о мыслях, желаниях и некоторых поступках, но таковы они, что трудно их вместить в мягкий стиль данного повествования (пусть цель у него сугубо информационная), тут надо бы новый рассказ заводить — новыми словами, но и без того слишком много получилось отступлений.
Если ж мягко, то можно сразу подытожить развитие Елены к моменту обучения в музыкальном училище: она с удовольствием ощущала себя красивой и грешной. В отличие от Эльвиры Нагель, которая имела некое оправдание для себя, имела историю, Елену приятно волновало осознание своей, мамиными словами говоря, испорченности, развращенности и аморальности — в чистом виде, без причины и истории, хотя она старалась вести себя так, чтобы мама ничего не узнала.
Заводить множество романов — это слишком простенько. А вот, например: свадьба ее подруги и однокурсницы. Свадьба справляется в каком-то кафе пристройке к обычному жилому дому. Елена веселится, танцует направо и налево, смеется — на жениха вовсе не обращая внимания. А сама наблюдает, караулит. Вот жених вышел покурить и освежиться — один, поскольку невесту в это время обнимает с плачем его мамаша, обнимает, говоря, что только о такой жене для сына и грезила. Вот к жениху подошел приятель. Отошел. И тут Елена. Улыбается в лицо жениху и говорит: последний подъезд, последний этаж. Встречаемся через пятнадцать минут.
И возвращается в кафе, танцует, веселится, жених тоже возвращается, смирно садится возле невесты, Елена на него — ни взгляда, а минут через десять — уходит.
Ждет у мусоропровода на последнем этаже спящего уже здания. Темно, пахнет кошачьей и человечьей мочой.
Шаги.
Жених.
…И то, что пахнет кошачьей и человечьей мочой, то, что руки чувствуют шершавую поверхность стены, то, что справа мусоропровод, а слева в пыльном окне луна молча плывет в облаках, — все это ее доводит почти до исступления, она с трудом удерживается от крика.
…- Слушай, — говорит жених, елозя губами по шее, по щеке, по груди, я ее брошу к черту. Я же не знал.
— Чего ты не знал?
— Ну, что ты… Почему ты молчала?
— А что я? Я — ничего.
— …! — называет ее оскорбленный жених.
— Пожалуй, — соглашается Елена. — Бедный, с кем связался.
Он смотрит на нее и говорит:
— Нет, правда… Или — давай встречаться?
— С тобой? Не смеши! — хохочет Елена и спускается, зная, что он ее ненавидит, но обязательно будет хвастать и рассказывать об этом приключении друзьям в подробностях — и ей не страшно это, отнюдь, ей — весело.
И, глядь, один из приятелей жениха через два-три дня уже подъезжает к ней весьма смело, на глазах у всего курса — будучи при этом пришлым, — берет за талию и, не робея, говорит прямые слова о своих намерениях, она звонко дает ему пощечину, он в ответ свирепеет, громко называет ее тем же словом, что и жених, и даже замахивается — и тут уж получает от сокурсников Елены сполна за оскорбление девушки словом и делом — и неважно, справедливо ли слово по отношению к девушке, но будь джентльмен, при всех — не произноси. Приятель жениха, побитый и обиженный, приводит ораву своих корешей, начинаются разборки, новые драки — а Елену вызывают к училищному начальству и в очередной раз грозят отчислить, Елена плачет, говорит, что ее оболгали, просит не сообщать ничего матери, у которой больное сердце из-за несправедливости людей, — видно, это у них с мамой наследственное — терпеть из-за напраслины. Лжет и плачет Елена с наслаждением, ложь доставляет ей радость именно как ложь, и она не обманывает себя, что спасается ею…
Жизнь представляется ей чередой экспериментов. И никакие неприятности не останавливают: платить так платить.
А меж тем в ней живет твердая уверенность, что, натешив себя (и без этого — не обойтись!), она захочет уюта, обычной семейной жизни. Поэтому невольно оценивает некоторых уже заранее с этой точки зрения. Только не своих: слишком много о ней знают. Только не Печенегина — который среди своих как бы чужой.