Но однажды озорства ради — или скуки — не хочешь ли меня домой проводить? — сказала Печенегину.
Дело было в субботу.
Привела его домой, мать с вопросительным лицом захлопотала: обед.
Сели за стол.
— Там у нас где-то шампанское было, — сказала Елена. — Все-таки жених в доме, надо отметить.
Мать пошла за шампанским — и рада была, что надо пойти, потому что не знала, что с лицом своим делать, куда глазами глядеть.
— Все шутишь, — спокойно сказал Печенегин.
— Шучу. Просто шампанского захотелось.
Выпили шампанского, стали кушать, мать понемногу пришла в себя и стала задавать Денису вопросы о его жизни и воззрениях на жизнь, он отвечал в высшей степени удовлетворительно.
Мать пару раз глянула на дочь с одобрением и некоторым даже удивлением: где ж ты такого степенного и положительного нашла?
Елена в ответ усмехнулась и пожала плечами: мне да не найти!
Отпустив Печенегина с богом, она хотела уже признаться матери, что пошутила, — очень уж надоела своими восторгами и вопросами. Прямо-таки очаровал ее Печенегин.
— Только вы не спешите, — говорила мать, — вы сперва училище кончите.
— А потом в консерваторию поступим, потом работу найдем, денежек накопим, — сказала Елена. — Спешить некуда.
— Нет, откладывать тоже слишком нельзя, — испугалась мать. — Помогу на первых порах. Главное, заметь, тоже человека одна мать воспитала. А говорят: неполные семьи! Другие полные в сто раз хуже неполных! Хороший парень, даже прямо странно, я думала, уже и нет таких.
— Слишком хороший, — сказала Елена.
— Это как же?
— А вот так же.
Печенегин после этого случая остался возмутительно невозмутим, словно ничего и не было. Смотрит на нее с той же улыбкой, как и раньше, впрочем, эта улыбка у него, придурковатого, с лица не сходит. Елену это взбесило и ей захотелось подразнить его побольше.
Был училищный вечер. Капустник. Звездный курс разыгрывал блистательную сатиру на окружающее, используя персонажей Дюма. Елена исполняла роль Миледи, была коварна, обольстительна, всех с ума сводила. Ну и Печенегин в уголке сидит, в ладошки хлопает, сам не участвуя — не то чтоб по неумелости, а просто никому в голову не пришло ему роль предложить. Ты у меня похлопаешь, подумала Елена, ты у меня сегодня… И опять привела его домой. Мать, будучи начальником ночной смены химического предприятия, отсутствовала. (На предприятии ей, кстати, платили, учитывая вредность производства, по тем временам чрезвычайно неплохо — до пятисот рублей денег в месяц. Вспомните-ка тогдашние зарплаты — тут одна хороших двух стоит!)
Привела его домой, стала издеваться: целовать себя позволила, чтобы, когда осмелеет, прекратить и посмеяться. И покончить с этим раз и навсегда. Печенегин же не то чтобы осмелел, а как-то… Не объяснишь даже… Всегда Елена, с кем бы ни была, чувствовала себя уверенней, старше, мудрее, искусней, опытней, — а тут вдруг этот вахлак без признаков волнения (от горячей влюбленности, что ль, робость растерял?) берет ее под свою власть, спокойно и сильно берет — и с огромной нежностью. Таких прикосновений Елена никогда не изведывала. Причем, где ни коснется — ее в дрожь, в муку, чуть было суетиться не начала, как нетерпеливая и неумелая школьница, — чтоб скорей, чтоб быстрей, чтоб началось и кончилось… Но Печенегин этого не позволил, угадав каким-то образом в ней то, что она сама за собой до этого не знала: ей хочется не угодничество принимать, а самой угождать, не себе добывать удовольствие, а другому его доставлять — и вот уже она, а не он, прикосновениями и шепотом владычествует — покоряясь, желая лишь одного: чтобы безумно счастлив с нею стал этот человек…
Утром после бессонной ночи Печенегин охрипшим голосом спросил:
— Опять шутишь?
— Опять, — сказала Елена.
И, действительно, некоторое время вела себя так, будто пошутила в очередной раз.
Потому что — досадно.
Не он должен быть, не Печенегин.
Собственно говоря, он не урод, он не дурак, но — другой должен быть. Неизвестно кто, но другой.
С досады помиловала одного из своих самых пламенных ухажеров, тридцатипятилетнего актера драмтеатра Васеньку, который ради нее давно готов был и семью бросить, и все на свете, который любовником был неистовым, ухищренным, — но Васенька вдруг показался неестественным каким-то, лицедейным, а ухищрения его — слишком продуманными. А если продуманность при чем любовь тогда?
И ведь, в сущности, такой человек, как Печенегин, ей виделся будущим мужем, но именно будущим. Это во-первых. Во-вторых, она полагала и предполагала, что и при замужестве сохранит личную жизнь, не в таком масштабе, конечно, как теперь, но все же… Если ж выйдет за Печенегина, изумленно предугадывала она, то не захочется другой жизни, более того, она ревновать его начнет!