— Я не клеймлю, — молвил он наконец. — Но имею право знакомиться с кем хочу. С вами — не хочу, вот и все. И Нине не советую. По-человечески, обычно, без всякой христианской вашей демагогии. Ясно вам?
— А ведь вы даже не заметили, — не преминул я подкинуть ему, — что стоило на вас прикрикнуть, осадить вас — так вы меня моментально тыкать перестали. А то сразу: «Ты! Сопляк! Пшел вон!» Говорил он так? — спросил я Нину, прекрасно понимая, что ставлю ее в трудное положение.
— Он чувствует, — избежала Нина прямого ответа. — Он всегда чувствует, плохой человек или хороший.
— Да ты-то откуда знаешь? На слово веришь? Человек ушел, оплеванный, а через полчаса, может, старушку из-под трамвая выволок, пожертвовав собственными ногами! Ты хоть одну судьбу потом проследила?
— И не одну, а многие. С Александром Сергеевичем многие в контакте, я многих больше года знаю.
— Это хорошие. А плохие?
— И плохие есть. И все подтверждается; если Александр Сергеевич скажет — так и есть: плохой человек.
— Позвольте! — изумился я. — Но только что Александр Сергеевич, уважаемый человекознатец, отказался со мной вообще дело иметь! Я что — хуже даже этих плохих?
— Вы первый, с кем он так, — почти прошептала Нина.
— Какой-то бесплодный разговор, — поморщился Петров. — Лично я сказал все, что хотел. Ни в чем вас не обвиняю. Но такой черной дыры ни у кого в душе не чувствовал. Я даже, — усмехнулся он — показывая усмешкой, что изволит шутить, — даже побаиваюсь вас.
— Ладно, ухожу, — поднялся я. — Но — напоследок. Мои слова будут не столь загадочными, они вам даже покажутся пошлыми, бытовыми, но я много раз убеждался, что сложность мотивов — лишь в кино да в книгах, поскольку там избранные, так сказать, типы, квинтэссенции пороков и добродетелей, иначе скучно. В жизни ж вот так: Сергей Александрович, то есть, извините, заговорился, Александр Сергеевич Петров, отставной майор с умом и способностями, очень желал бы согреть свой ум и развить свои способности не в этой холостяцкой конуре, где у него, кроме чая, нет ничего — ведь нет? — а в обществе молодой, желательно красивой женщины. Он мечтает: молодая красивая женщина влюбляется в него, крепкого еще, а главное, неординарного мужчину — и выходит за него замуж. Днями он будет принимать клиентов, или писать стихи, или полотна акварелями, темперой, а то даже и маслом! — или сочинять песни, а вечером они будут обсуждать результаты его трудов или он сядет на диван читать вслух Шопенгауэра, а она, прикорнув рядышком, будет внимать и дремать — да и ему дремлется после сытного ужина, приготовленного не грубыми мужскими руками, привыкшими к шмону, тычкам в загривок и тяжелым ключам от тюремных камер, а нежными атласными ручками. Вот вам и вся ваша сложная психология, которая на самом деле сучий хвостик, как выражается один мой приятель.
Я не дал ответить вскочившему Александру Сергеевичу. Я не дал слова сказать и вскочившей Нине.
— А может, я все наврал, — сказал я. — Обида заговорила, злость, не знаю. Так ведь бывает — даже с умными людьми: обозлишься на кого-то и заорешь: ах ты, козел! — хоть и знаешь, что он вовсе не козел, а, наоборот, семейный хороший человек, но трудности у него, и здоровье шалит, и жена пилит, и любовница домогается, и в долги залез, а на чердаке в трубу он по ночам астрономию смотрит, недосыпает. Когда сложен человек, когда прост? Или всегда одновременно сложен и прост? Когда он плох, когда хорош? Или опять-таки одновременно? А? Молчите, Александр Сергеевич? — вопросил я Петрова, как раз собиравшегося что-то сказать. Но я не дал ему. — И это правильно, — напористо сказал я. — Главная милицейская заповедь, она же армейская, она же чиновничья: молчи — за умного сойдешь! Вы ж молчать не захотели, вот вам и результат!
И — к двери.
— А ну стой! — заорал Петров (потому что какие мы там ни психотерапевты, а самолюбие — как без него? как позволить другому сказать последнее слово?). Он не только заорал, он, забывшись, вцепился мне в рукав, но я брезгливо оторвал его руку — и вышел, хлопнув дверью, не попрощавшись даже с Ниной.
Впрочем, я уверен был, что она позвонит — и скорее всего в тот же день. Она и позвонила — вечером. Разговор я записал на магнитофон. Как и впоследствии записывал: чтобы потом слушать, вспоминать. ПОТОМ. Понимаете меня?