С тех пор довольно регулярно на излете запоя он появлялся у меня, я вызывал бригаду и платил раз от раза все больше (в мае 94-го — 70 тысяч).
Но вот он уже довольно долго — почти месяц — держался крепко и поговаривал даже, не завязать ли совсем, и я пригласил его в гости.
Ну, посидели, попили чайку, Алеша оживился, был говорлив, насмешлив, остроумен — внятно, едко, не то что в стихах. Он, чего с ним сроду не бывало, даже свои стихи стал читать вслух.
— Вы, конечно, не поняли? — спросил он Нину.
— Самое странное, что, кажется, поняла! — ответила моя умница.
— Что ж вы поняли?
— Ну… Стихи не перескажешь, особенно ваши, они же не на уровне смысла, но я попробую рассказать о своих ощущениях. — И она что-то говорила (я слушал голос — не вникая), плавно поводя руками, то грустя мимолетно, то смеясь, то морща лоб в раздумье. Говорила долго.
— Этого не может быть, — сказал Алеша. — Вы все поняли. Именно об этом я писал. Вы поняли даже то, о чем я только смутно догадывался. А еще?
И он еще читал стихи, а она опять говорила, и он еще читал…
Потом она пошла принять душ.
— Время, между прочим, позднее, — сказал я Алеше.
— Сволочь ты, — задумчиво сказал Алеша. — Отдай ее мне. Она первая меня поняла. Она влюбилась в мои стихи. А потом влюбится и в меня. У тебя их было… И будет… А у меня шанс. Я как раз завязываю… Навсегда… И вдруг она… Это судьба… А ты?.. Тебе ни к чему… Только тело… Найдешь еще… А мне душу…
Он говорил ритмически, раскачиваясь на стуле, обхватив руками коленки.
— Ты стихами, что ль? — спросил я.
— Отдай.
— Брат, ты же меня знаешь, я не из таких. Женщин не меняю, не продаю, не покупаю. Да и не в этом дело. У нас свадьба через две недели. Не приглашаю, потому что решили без всякого шумства. Получаем документы — и в свадебное путешествие.
— Сволочь. Я тебя ненавидеть буду.
— Ты вроде, кроме чая, ничего не пил.
— Не проблема. Через полчаса я буду пьян. Я буду пить, пока не сдохну. Ты сволочь.
— Откачаем, не впервой!
— Ты меня больше не увидишь. Зачем она тебе, сволочь?
— Я ее люблю, — сказал я с радостью оттого, что говорю правду, что хочу говорить это Алеше, задушевному моему дружку.
— Ты знаешь, я спокойно относился к твоим подлым коммерческим занятиям, — сказал Алеша. — Я беспринципен, как и полагается всякому настоящему поэту. В таких вопросах, по крайней мере. Но тут… Тут что-то не то. Ты ее любить не можешь. Она — да, такие почему-то именно в говнюков и влюбляются. Как друг тебе говорю. Но ты — не можешь. Как друг говорю.
— Могу, Алеша, — сказал я и улыбнулся, глянув в ночное окно.
Тогда Алеша встал, обнял меня, словно уже налакался до стадии сентиментальности, и сказал:
— Я не уйду в запой. Люби ее. Я буду приходить в гости. Откровенно буду на нее смотреть — это учти. На улице подкарауливать. Ждать — неизвестно чего. Может, дай бог, тебя пристрелят.
Нина вышла из ванной. Алеша, скосив голову и не глядя на нее, — мимо, к двери, скорей, скорей.
Забегая вперед: он все-таки ударился в запой. На десятый день ему стало плохо, и он по привычке приполз ко мне. Но увидел Нину, вспомнил, что она существует как реальность, а не как его поэтический бред, и хотел сбежать. Я еле удержал его, вызвал врачей. Откачали. Но почти тут же он — я полагаю, совершенно сознательно, — ушел в запой второй. Неделю готовился к нему: ходил и занимал деньги — понемногу. Понемногу давали, привычно не надеясь на возврат. Собрав определенную сумму, накупил дешевой водки, залег в своей холостяцкой квартире, пил неделю, две. Потом родители, жившие неподалеку и навещавшие его ежедневно и впустую стучавшие в дверь, обеспокоенные, стали опрашивать соседей, те сообщили, что видели его каждый вечер на балконе провожающим солнце — в стельку пьяного и иногда плачущего. А вот последние дня три он на балконе уже не появлялся. Родители вызвали врачей и милицию, взломали дверь. Алеша лежал у двери с вытянутыми руками. По каким-то там приметам милиция определила, что последние минуты своей жизни Алеша полз. Спиртного же в квартире не было — ни капли. Выпил он за две недели тридцать бутылок водки, то есть чуть больше двух бутылок в день.
Но это было после.
О чем я говорил?
Да, о том, как показывал Нину друзьям и знакомым. Впрочем, на Алеше друзья кончились. Остались знакомые.
Врач Саша Чикулаев, пьющий, как и Алеша, но умеренно, хотя и постоянно, пришел, толковал довольно занудно о своей постылой работе в больнице, в отделении травматологии.
— Надоело. Режу и режу. И все равно — гангрена. Маресьеву пилили ржавой пилой — встал на ноги, то есть на протезы. А эти — не хотят выздоравливать. Я ему ступню, а гангрена — выше. Я по колено — а она выше.