Нина очень завидовала мне, когда я, после ухода Евгении Иннокентьевны, полчаса буквально катался по полу от хохота — вырвалось долго сдерживаемое.
— А я вот не могу смеяться. Я это каждый день слышу. Одно и то же. Она странная. То есть не странная… Ведь эта история про солдата и уход молодой жены через три дня, этой истории десять лет. Понимаешь, у обычных людей новое приходит в душу, в ум, а старое понемногу — в архив. Иногда только вдруг — вспомнится. Она же ничего не забывает, все в ней живет одновременно. До смешного — в магазине вдруг пятисотенные начинает считать за пятидесятирублевки. Ее обманывают, она приходит — плачет. Она и замуж второй раз не вышла, потому что для нее мой отец — будто только сейчас дверью хлопнул и, может, еще вернется. Нет, правда, я знаю, она надеется. Отец довольно плохо живет с новой семьей. Они даже, кажется, встречались тайком, представляешь? Он бы, может, и вернулся, но там навешал на себя: дача, квартира, машина, двое детей, жена цепкая… А она ждет. Она держит себя в форме: бегает, гимнастика и все такое. Если подумать: романтическая история. Сюжет для лирической комедии.
— Иди ко мне, — сказал я.
И еще один визит был не только вне программы, но и совсем неожиданный, непонятный. Ко мне заявилась моя вторая жена — та самая, которая ушла от меня сперва к Фазану, задушевному и несчастному, Царство ему небесное, а потом нашла всемирно известного психиатра.
Это было примерно за две недели до нашей свадьбы, точнее бракосочетания. (Я, кстати, мог бы устроить оформление документов в три дня, но мне почему-то захотелось, чтобы как все граждане: подать заявление, постояв в очереди, выслушать напутствия, выждать положенный срок, мне это доставило какое-то особенное удовольствие.) Я вернулся после своих дел довольно поздно, хотел поужинатъ и отвезти Нину домой — после первой ночи и до самого дня получения документов она ни разу не оставалась у меня на ночь. Нина сказала:
— Тебя там какая-то женщина ждет.
— Какая? Долго ждет?
— Часа три.
— Что?! И ты ее не выгнала?
— Ей хорошо, она пьет коньяк и слушает радио. Она хотела со мной говорить, но я терпеть не могу говорить с пьяными. Я сказала ей об этом — и ушла читать. Она пыталась еще, мне пришлось повторить. Она успокоилась, сидит одна.
Я поцеловал Нину, прошел на кухню.
Моя вторая жена уже не только пила коньяк, но и кушала. Она достала из холодильника холодную вареную курицу и вот, отломив курью ногу, рвала ее белыми крепкими зубами, вытирая жирный рот рукавом белой блузки.
— Чем обязан? — спросил я.
— Просто зашла, — сказала она, интересуясь, кажется, курьей ногой больше, чем мною, и, может, сожалея, что приходится говорить, вместо того чтобы спокойно поужинать.
— Всё-таки какая-же ты сволочь, — невнятно сказала она, жуя.
— Что?
— Все-таки лучше мужика я не знала, — повторила она, прожевав и икнув.
— Ты пришла, чтобы мне это сказать?
— Только это. Сказать и уйти. Без эмоций. Просто сказать. Иногда язык чешется до смерти: хочется произнести какую-нибудь фразу. У тебя бывает? Сижу раз на заседании кафедры, и смертельно охота сказать вслух матом: «…..!» Совершенно непонятно почему. И настроение нормальное, и погода ничего, и вообще — а вот вдруг! До истерики! Хоть рот зажимай. Ну? Пришлось сделать вид, что живот скрутило или — ну, мало ли, по женской части, в общем, выбежала в сортир, там никого, и я громко: «…..!…!…!» Раз двадцать. Только тогда успокоилась.