Я стал раскидывать мозгами — и раскидывал, надо сказать, недолго. Конкурентов и недоброжелателей у меня хватает, но всем известно, что я могу за себя постоять (и еще кое-кто может за меня постоять), поэтому связываться со мной — себе дороже. Значит, остается один-единственный непреложный вариант: Александр Сергеевич Петров, и никто иной. Он свой человек в милицейских кругах, ему ничего не стоит получить обо мне и моих делах достаточную информацию. И — спустить на меня борзых, а борзые только рады.
Предполагаю, что Александр Сергеевич, художник, поэт и целитель, гуманист до мозга костей и вообще человек почти возрожденческого душевного многообразия, не сразу решился вот так вот грубо со мной поступить. Он мучался совестью. Он страдал. Он понимал, что это не совсем хорошо: ради женщины (и пусть даже ради хорошей и большой любви) — подличать. А потом его осенило: жизнь одна, годы уходят — и уходит счастье, которое он нашел с таким трудом и которое, как ему представлялось, может стать наградой за все его постылые предыдущие годы.
Что ж, придется его навестить.
Но он навестил меня сам. Он встретил меня у подъезда около одиннадцати вечера, когда я отвез Нину и вернулся домой.
— Ба! — весело поприветствовал я его. — Воистину на ловца и зверь бежит. Мудры русские поговорки. Вы любите русские поговорки? Вы любите вообще русский народ?
Он промолчал. Молча дождался, пока я поставлю машину, молча поднялся со мной на девятый этаж (лифт не работал), не проявив, кстати, никаких признаков усталости, одышки, а я шел очень быстро, почти бежал. Нет, не отстал Александр Сергеевич, и когда я открывал дверь, он стоял за моим плечом.
Молча вошел в квартиру, молча прошел, увидел кресла для утопающих и миновал их, сел на венский стул возле большого письменного стола (стол академический, широкий, двухтумбовый, может, даже красного дерева или карельской березы — не разбираюсь в этом; рабочие, втаскивавшие его, ругались: «Тяжельше пианина, сволочь!» Я сам, когда был студентом, подрабатывал грузчиком в мебельном магазине — имея там, конечно, знакомство в виде молоденькой замдиректорши — и очень их понимал: пианино у профессионалов плеча и руки считается одним из самых неудобных, тяжелых и громоздких грузов).
— Кофе, чай? — спросил я.
— Я бы выпил покрепче. Водки! — упредил он меня, полагая, наверное, что я по-купечески открою винные погреба и начну хвастаться коллекционными напитками.
— А у меня кроме водки и нет ничего. Разве шампанское.
— Водки. Немного.
— Конечно. Вы же человек меры!
— Откуда вы знаете?
— Очень просто. Вы ведь целитель, почти врач, а всякий врач знает: первое условие здоровья и долголетия — мера во всем.
Он недовольно поморщился. Еще бы, ему, конечно ж, не хотелось выглядеть человеком меры; решившись на злодейство, ему злодеем и хотелось казаться. Поэтому когда я дал ему водку, высокий стакан тонкого стекла, лед и нарзан и колбасы с сыром наскоро порезал, чтобы уж чин чином, он набухал почти полный стакан (полбутылки ушло) — и выпил двумя глотками, шумно втянув после этого в себя воздух и потом выдохнув, к еде же и нарзану не прикоснулся. У нас, русских, так: выпить нигде не считается зазорным, даже в доме врага (не пить же — нелепо, как, например, взять и не дышать), а вот угощаться пищей врага — нельзя, грех, западло.
— Вы, конечно, понимаете, зачем я пришел, — сказал он, машинально вертя в пальцах мои ключи от двери, которые я бросил на стол. Я глупо подумал, что один из них, длинный, остроконечный, может запросто послужить орудием убийства.
Майор поймал мой взгляд и, словно поняв мои мысли, положил ключи.
— Понимаю, — сказал я.
— Вывернетесь?
— Конечно.
— Вряд ли. Есть ведь люди, которые не просто хотят вас попугать. Они вас посадить хотят.
— Куда? — полюбопытствовал я.
— В тюрьму, родимый, в палаты каменные, — вспомнил он ментовский юмор, — где нет, однако, алмазов пламенных, а есть общество, совсем для вас не подходящее.
Тут он правильно угадал, да и легко угадать: не тюрьма мне страшна, а люди тюрьмы, это самое «общество». Положим, я сумею и в этом обществе найти свое независимое место, но обернется мне это большими моральными потерями и убытками: по слухам, братья уголовнички, охотно сотрудничающие с нами на свободе, там, в своей среде, начинают нас резко не любить и притеснять.
— Нет, — сказал я, — в тюрьму меня не посадят.
— Это почему же?
— Да неохота мне!
— Довод веский. И тем не менее. Я знаю, что у вашего компаньона Морошко жена адвокат. Знаю, что у вас самого есть, так сказать, свой адвокат. И даже в прокуратуре у вас знакомства. Звонили уже им?