Я решил провести эксперимент. В одном из коммерческих пузатеньких ларечков, которые, красные, как клопы, усыпали весь город, сидела на торговле очаровательная глупышка. Мордочка — совершенная Мерилин Монро. Этот ларек был в сфере моей деятельности, хоть и не под моим началом, но я заезжал туда не поэтому, а ради неподдельной водки и хорошего шампанского, которые здесь всегда были, — ну, и ради этой Мерилин. Втайне, любя умную женщину, я остался пошл вкусами, и среди прочих женщин меня по-прежнему привлекало все конфетно-яркое. У этой Мерилин было еще одно достоинство красивый низкий голос, без писклявости, взрывной хохотливости и гунденья, которые так часто свойственны ларечным красавицам. Они ведь, эти красавицы, своими словами хотят что-то выразить — и получается кошмар, а Мерилин словно ничего выразить не хочет, лениво модулирует, будто тромбон на двух нотах поет, — и получается хорошо. (Ловлю себя. Если вправду, среди ларечных продавщиц немало и неглупых, и с высшим даже образованием, и с нормальными голосами, но они почему-то не так красивы, вот беда.)
Итак, однажды вечером (очень вскоре после моей бессонной ночи) я подъехал к сверкающему разноцветными бутылками и банками клоповничку, увидел свою Мерилин — и не стал общаться с ней через окошко, а зашел в дверь, как свой человек.
— Скоро заканчиваешь? — спросил я, зная, что на вечерне-ночную смену девушек в большинстве ларьков сменяют парни — по понятным причинам.
— А чего?
— Да ничего. Надоело мотаться. Устал.
— Волка ноги кормят.
— Тоска какая-то, — сказал я. — Тоска, Мерилин.
Она привыкла к этому прозвищу. Ей нравилось. И она улыбнулась мне, проворчав, однако:
— Знаю я вашу тоску. У вас тоска, а я через вас алкоголичкой сделаюсь.
Я молча стал ждать объяснения. Мужчине с такими особами надо быть помолчаливей. Это их дисциплинирует. И она объяснила:
— У каждого тоска, каждый говорит: давай выпьем. А у меня, как нарочно, все время совпадает — тоже тоска, еще бы не тоска, пожаришься тут весь день, от идиотов покоя нет, конечно, тоска — ну, и так напорешься, что потом себя не помнишь. А с утра работать. Пивом оттягиваешься — а это ж вредно, это к алкоголизму ведет, — очень серьезно сказала Мерилин и задумалась над своим вполне очевидным будущим.
— А ты бы помаленьку, — сказал я.
— Не получается уже.
— Смотря с кем пить.
— Нет, — сказала Мерилин. — Все. Вот осенью замуж выйду.
— За кого?
— Там видно будет. А то все мои знакомые — ночники. Днем работай, а ночью просят: посиди с нами, скучно. Печень у меня уже от этих посиделок болит.
Она была проста. И ничего в ней не было, кроме слов, которые она говорила, а говорила — что думала. Но на вид — чудо природы. Я вдруг почувствовал настоящий интерес.
— Пропадаю я, Мерилин, — сказал я.
— Что, неприятности? Бывает. Стрючка вон убили.
Никакого Стрючка я не знал, но выразил соболезнования и сказал, что мои неприятности другого рода. Душа болит.
— Ясно… — сказала Мерилин. — Знаешь, что? Не гни оглобли и не топчи мне уши. Ты мне, в общем-то, давно нравишься. Подождешь полчаса?
— Конечно.
Через полчаса я повез ее на квартиру, которую мы снимали вскладчину со Стасиком Морошко и еще несколькими надежными людьми. Я свой пай внес вперед за полгода и имел полное право там гостевать. На эту ночь — я выяснил заранее — квартира была свободна.
Когда мы подъехали, Мерилин сказала:
— А-а…
— Что, была уже здесь?
— Приходилось. Давно. Один раз.
— Тогда бери ключ и иди до хаты.
Я отогнал машину на платную стоянку неподалеку — и сам пошел до хаты. Шел медленно, лениво, интерес, вспыхнувший было там, в клоповнике, быстро пропал. Я, впрочем, доволен был своим равнодушием.
Мерилин вела себя хозяйкой: достала из холодильника водку и закуску, из бара какой-то ликер, сервировала все это на столике меж двумя низкими креслами. Она даже успела застелить постель: в шкафу всегда было полдюжины чистых постельных комплектов, которые потом специально нанятая женщина относила в прачечную. Она же и убиралась здесь — а после некоторых попоек, дебошей и афинских ночей в русском вкусе (с блевотинкой непременной, то есть) дело это нелегкое.
Мерилин уже и в тапочках была, по-домашнему, и халат нацепила (их несколько висело в ванной), а под халатом наверняка уже ничего не было.
— Ты только Сороке не говори, — сказала она.
Сороку я знал ровно столько, сколько неведомого погибшего Стрючка, — и с легким сердцем пообещал.