Неделю мы жили — как заново. Будто не было ничего. Она ни словом о происшедшем не обмолвилась, я тоже, оба понимали: разговорами только все испортишь.
Да мне и не до разговоров было, затянувшаяся полоса везения кончилась, на меня посыпались неприятности. Началось с того, что кто-то облил бензином и поджег мою машину, которую я оставил на пять минут вечером, зайдя в магазин. Мне удалось, действуя самоотверженно, пресечь пожар. «Ниссан» стал уродищем, но это даже хорошо: второй раз не покусятся. Я подумал, что это месть тех двух парней, которых я побил. А через день — увидел на двери квартиры явственные следы попытки взлома. Взломать не удалось — или кто-то спугнул, лишь раскурочили отмычкой замок, пришлось менять его. Потом один из моих должников, человек нрава тихого, с которым мне всегда легко было общаться, на мою просьбу вернуть деньги плюс, естественно, проценты, о чем у нас была устная договоренность — и не первый уж раз, вдруг твердо сказал, что не отдаст ни процентов, ни самих денег. Понятное дело, когда тянут, жалуются на отсутствие наличности, просят обождать и т. п. Но тут был прямой вызов, в решительности этого человека было видно не своеволие, а чей-то приказ.
Все это — и еще несколько мелких случаев — дало мне понять, что не в побитых парнях суть. Возможно, Сорока, хозяин Мерилин, вышел-таки из больницы, обиженные хлопцы пожаловались ему и рассказали заодно о предательском поведении Мерилин, вот Сорока и взъярился, стал действовать и сам, и попросил своих покровителей урезонить зарвавшегося фраера. Надо полагать, глупышке Мерилин тоже досталось на орехи.
То есть я ввязался в заурядную войну, из тех, что постоянно вспыхивают в этих кругах и сферах, доходя до кипучих разборок — и даже со стрельбой, с поножовщиной, — до тех пор, пока не вмешается кто-то из влиятельных и не утихомирит враждующих, рассудив их строго и справедливо.
Ни разборок со стрельбой и поножовщиной, ни суда строгого и справедливого я не хотел. Я решил свернуть свои дела. Передохнуть.
Дела сворачивались плохо, и тут многое можно было бы рассказать поучительного в смысле быта, нравов и характеров нынешнего времени, но не об этом я, не об этом, не об этом…
…Было около одиннадцати вечера. Войдя в квартиру, я услышал смех Нины. Она не вышла меня встречать, как обычно.
Я не поверил: она сидела с Сашей Чикулаевым совершенно пьяная — может, с непривычки, потому что до этого вообще не пила. Чикулаев, поздоровавшись со мной, пожал плечами: я, мол, тут ни при чем.
— Твой друг — жуткий человек! — закричала Нина. — Он мертвого уговорит выпить! И вот я напилась! Поздравляю! То есть кого поздравляю? Тебя, мой хороший, и весь мир! — я пьяная в доску! Или еще я слышала выражение: в дупель! Что такое — в дупель? Это так здорово! Почему ты раньше меня не напаивал? Но мы пьем не просто так! — погрозила она мне пальцем. — Мы поминаем твоего друга Лешу Хворостова. Великого поэта.
Я сел, налил себе тоже водки, выпил. Спросил Чикулаева:
— Ты был на похоронах?
— Да.
— Почему меня не позвали?
— Тебя не могли найти. А искать некогда было.
— Ясно…
Нина взялась опять за рюмку. Я хотел было ее остановить, но она отпрянула и сказала со злостью, какой я никогда у нее не видел:
— Отставить! Не маленькие, сами сообразим! Не надо вообще! Вам плевать, что он умер! Я знаю, вам плевать! А мне нет!
Я ничего не мог понять. Конечно, тут дело не в скорби о кончине Алеши.
И уж, конечно, не в том, что Чикулаев уговорил ее выпить: Саша никогда этим не занимался, ему всегда было все равно, пьет его собеседник или нет, он мог и один пить в присутствии трезвого человека — и в одиночку вообще, без никого, как теперь говорят грамотные люди.
— Алеша был человек! — возбужденно говорила Нина. — И Саша — человек! Слушай, какую он мне историю рассказал! — Она опять рассмеялась. И — сквозь смех: — Про одного проктолога, который так увлекся операцией на геморрое, что по вдохновению больному задний проход зашил. Наглухо! Ведь врете, Саша? Это больничный анекдот, врете, да? — смеясь, спрашивала она Чикулаева.
Чикулаев беспомощно смотрел на меня.
— Он такой смешной, такой милый, — сказала мне Нина, указывая рюмкой на Сашу. — Он гений скальпеля! Я пью за вас, Саша!
И выпила.
Но, будто протрезвев от этого, стала вдруг спокойной, откинулась на спинку кресла и сказала, задумчиво рассматривая Чикулаева:
— А может, Сергей Валентинович, не будем нарушать обычая? Пора и мне бросить вас, как бросали другие женщины. Я уйду к нему, он гениальный хирург, но ему не хватает домашнего уюта. Саша, женитесь на мне!