Лилия ждала.
И он вернулся к ней через полгода.
Она сказала, что не сможет жить с ним, потому что не сможет простить.
«Вот и слава богу!» — сказал Борис загадочную фразу — и ушел теперь уж навсегда.
Лилия решила, что будет жить одна и воспитывать сына. А вокруг нее меж тем, как вороны, кружились мужчины, но, по правде сказать, мало кто всерьез покушался на ее покой: все как-то сразу распознавали в ней не лакомство временной любовницы, а гордое достоинство вечно ждущей идеальной жены.
Она стала работать в сфере культуры — и весьма энергично и успешно. И тут ей встретился художник Соченов. Довольно молодой, тридцати лет, и очень нетипичный в смысле чурания богемной жизни. Не пил, не курил, с б. одухотворенными не знался, имея вполне приличную связь с замужней женщиной. Были до этого две жены, но, увы, стервы. Тем не менее он знал, что по натуре все равно семьянин, он мечтал просто жить с хорошей женой и хорошими детьми и писать свои пейзажи в меру отведенного Богом таланта с перерывом на обед, а потом эти пейзажи продавать через Худфонд и в магазине «Народные ремесла»: не чрезмерный, но верный заработок, учитывая, что у него и почитатели есть, и покупатели, а иногда и то и другое в одном лице. И вот ему встретилась Лилия.
Они полюбили друг друга.
Он полюбил сына Лилии Ванюшу, но Лилия ему через год еще сына подарила: Матвея, и это был первый ребенок, которого Соченов признал истинно своим, законным: предыдущие зачаты были тоже в законе первых браков, но брак с Лилией Соченов считал законным в ином, высшем смысле (не веря раньше в Бога, теперь он стал поверивать в Него). Тут и любовь была, и ответственность, и часто, стоя перед мольбертом, когда работа ладилась и необыкновенный покой разливался в душе, Соченов вдруг ознобом чувствовал за спиной гармонический мир Семьи, и от этого и радостно становилось, и страшно.
Все было хорошо. На пятую годовщину свадьбы они устроили себе праздничный ужин при свечах. Соченову захотелось шампанского. Он принес шампанского сразу полдюжины и, выпив первую бутылку, сказал с напугавшей ее мукой: «Боже, как я тебя люблю! Боже, какая ты женщина!»
В этот вечер он напился, вышел за сигаретами — и исчез.
Она обзванивала милицейские участки, больницы, морги.
Она, не боясь унижения, потому что не знала, что это такое, ходила по друзьям его, бывшим женам, подругам.
Почти все видели его, но никто не мог указать его теперешнее местонахождение.
По слухам, он уехал в Москву.
Через шесть с половиной лет она увидела его на улице, пьяного, в обнимку с совершенно непотребной девкой.
Она прошла мимо.
И уже не чаяла для себя иной судьбы, кроме как растить в одиночку двоих сыновей и заниматься любимой работой в сфере культуры, но тут на ее пути встретился Самсон Вырьин, режиссер, приехавший в драматический театр что-то ставить. Он, имея семью где-то то ли в Улан-Удэ, то ли в Йошкар-Оле, вот уже двенадцать лет практически не бывал дома, разъезжая по стране и ставя спектакли в разных театрах. Ему предлагали стать главным режиссером, но он нигде не захотел остаться, за ним следовала туманная слава гения-одиночки; по крайней мере, он предполагал так.
Лилия была театралка. Она была на премьере. Как человека, близкого к театру, ее пригласили на послепремьерный фуршет. Она хотела побыть там минут пятнадцать и тихо скрыться, но Самсон углядел ее и подошел смело, открыто; у него в каждом городе был роман с актрисами или с околотеатральными дамами. Он говорил с нею о холоде творческого одиночества, о холоде дорог и перепутий, о холоде паршивого гостиничного номера. Она пригласила его к себе на ужин в ближайший свободный вечер.
Вырьин пришел в ее квартирешку и с удивлением увидел, что стол накрыт на четверых и уже сидят за ним сыновья Лилии, один побольше, другой поменьше. И ни вина, ни водки, а свою бутылку ему вежливо не позволили поставить:
— В этом доме спиртного не пьют.
В присутствии детей (которых Вырьин вообще не любил) он не знал, о чем говорить, вяло отвечал на вопросы Лилии, касательные недавнего спектакля, выжидал и, чтобы время зря не тратить, активно (впрок) кушал.
Ужин закончился, детишки ушли в другую комнату.
— А они в гости не собираются? — спросил Самсон. — Или погулять?
— Зачем?
Растерявшись, Самсон уныло стал говорить о холоде творческого одиночества, о холоде дорог и перепутий, о холоде паршивого гостиничного номера.