Если у Кэт и было когда-то похожее желание прокладывать в жизни свой собственный путь, она его подавила, в отличие от меня. Она пустила корни в Саффолке, на своем небольшом клочке земли. Она не была уроженкой Саффолка, нет, она родилась в Хэрроу, где Его преподобие выполнял обязанности викария в церкви Святой Троицы, но в Дунвике она жила с тех пор, как ей исполнилось одиннадцать, и считала своим домом обширные поля и облака, так вдохновлявшие Констэбля[2]. Как она говорила, ей нравится смотреть вокруг. Так много Англии втиснули сюда, ради собственного блага нации, разумеется.
Ясность обзора измерялась зданиями церквей, которые мы могли видеть из окна спальни. Когда шел дождь, дальше места работы Преподобного на другом конце деревни уже ничего нельзя было разглядеть, но в ясные дни взгляд достигал кремниевой башни церкви Святого Хуберта и скользил дальше, до серого горизонта, где плоская земля становилась морем.
– Если случится потоп, – предупреждал я, – мы будем брошены на произвол судьбы.
Но она уже придумала, говорила она. Надо поднять дом на сваи. Это не поможет, убеждал я. Когда арктические льды растают, говорил я ей, вся страна начнет накреняться вдоль оси где-то в районе Дерби. Север поднимется, юг уйдет под воду. Еще пара-тройка десятилетий, и я буду добираться до работы на веслах, говорил я. Лучше уехать отсюда при первой возможности.
Она могла бы заметить, что шутки подобны крышкам на глубоких колодцах, хотя никогда не спрашивала, счастлив ли я. Вероятно, потому что знала, каков будет ответ.
Всякий раз, когда мы говорили с Кэт об Эндландс, она представляла мою прежнюю жизнь на ферме так, будто все это осталось навсегда в прошлом. Да, здесь мило и симпатично, ведь прошлое не может быть другим, правда? Но она сама здесь будет играть роль гостьи, и не более того. И ферма – никоим образом не то место, где она могла бы жить. Но когда она увидит Эндландс, она изменит свое мнение. Она почувствует, как бесценно это место. Так же бесценно, как дитя, которому предстоит появиться на свет к следующему сбору урожая.
На проселочной дороге Отец выжал газ и ударил обручальным кольцом по рулю.
– Глянь-ка, Джон, нет ли там моей зажигалки, – сказал он, и я, копаясь среди старых чеков и пластиковых пакетов, валявшихся на приборной доске, наткнулся на коробку разрывных пуль, купленных им у Хейлвуда.
– Господи, Отец, на кого ты собираешься охотиться с ними?
– Я видел оленей в пустошах, – ответил он.
– Оленей? – переспросил я. – Ты уверен? Я думал, они давно уже ушли отсюда.
Сам я не видел оленей в этих местах с тех пор, как закончил школу.
– Что плохого в том, что на пастбищах есть олени? – спросила Кэт. – Я не понимаю.
– Мы не можем допустить, чтобы они приближались к овцам, милая, – ответил Отец. – Они разносят заразу. У меня уже есть больное животное, и я не хочу, чтобы заболели другие.
– И что вы будете с ними делать? – продолжала спрашивать Кэт. – Отгоните их?
Отец взял у меня зажигалку, которую я нашел под пачкой старых эвкалиптовых леденцов от кашля.
– Боюсь, это будет нечто более окончательное, милая, – ответил он.
– Вы хотите сказать, что убьете их? – уточнила Кэт.
– Угу, – ответил Отец. – Так будет лучше всего.
– Разве они ничьи?
– Ничьи или чьи-то, – отозвался Отец, – от них придется избавиться.
Он переключил скорость и, закашлявшись, стукнул кулаком по груди. Стало быть, легкие снова дают о себе знать. Каждый год в это время кашель возвращался, как исландские гуси на Брайардейльские топи, пока снег не погонит их дальше на юг.
– Ты что, с таким кашлем отправишься в пустоши? – с недоверием спросил я.
– Правда, Том, кашель нехороший, – поддержала меня Кэт.
– Бывало и похуже, и ничего, выжил, – отмахнулся Отец.
– Пусть так, – настаивал я. – Но все-таки сходи к врачу. Наверняка ты сможешь записаться на завтра наутро, перед похоронами.
2
Джон Констэбль, английский художник-пейзажист (1776–1837), родился и жил в Саффолке. –