Внезапно Мордред потерял терпенье. Выхватив из ее рук тряпку, он швырнул ее наземь, подвинув при этом поближе ларец.
— Ты что, не хочешь даже поглядеть на них? Не хочешь даже узнать, что сказала мне королева?
— Я вижу, что она была щедра к нам. Всем известно, какой она бывает щедрой, когда на нее накатит. А чем она одарила тебя?
— Обещаньями, — произнес от двери Габран, который как раз пригнулся, чтобы не задеть головой за низкую притолоку.
Когда он выпрямился, мальчик увидел, что слуга королевы почти касается головой каменного потолка. Габран был одет в желтую тунику до колен с темно-зеленой узорчатой каймой по подолу. На перехватывавшем тунику поясе мерцали желтые камни, на шее у Габрана красовалось ожерелье из кованой меди. Он был хорош собой, и правильные черты его лица лишь подчеркивали грива светлых, как ячменная солома, волос, падавшая ему на плечи, и синие глаза северянина. В его присутствии привычная хижина теперь показалась мальчику еще более убогой и закопченной, чем была раньше.
Если Мордред и сознавал это, то Суле не было до того дела. Богатые одежды и осанка посланца королевы не произвели на нее никакого впечатления: она взглянула на Габрана в упор, как поглядела бы на врага.
— Какие еще обещанья? Габран улыбнулся.
— Только того, что положено иметь каждому мужчине, а Мордред выказал себя таковым или по крайней мере так думает королева. Чашу и блюдо для мяса и орудия труда.
Сула глядела на него в упор, губы ее беззвучно шевелились. Она не спросила королевина посланца, что тот имеет в виду. Не произнесла она и ни одного слова приветствия и гостеприимства, столь естественного для жителей островов.
— Все это у него есть, — сурово отрезала вместо этого она.
— Но не то, что ему полагается, — мягко возразил Габран. — Тебе, как и мне, известно, женщина, что чаша его должна быть украшена серебром и что орудия его — не мотыга и рыболовные снасти, а меч и копье.
Ожиданье и страх перед тем, что должно свершиться, никогда не в силах подготовить человека к наступлению той самой решающей минуты. Словно он пронзил ей грудь копьем. Сула вскинула руки, потом упала на табурет возле стола, уткнувшись лицом в грязный передник.
— Не надо, мама! — вскричал Мордред. — Королева… она рассказала мне… ты сама знаешь, что она мне рассказала! — Потом он горестно воззвал к Габрану: — Я думал, она все знает! Я думал, она поймет.
— Она не понимает. Ты не понимаешь, Сула? Кивок. Женщина начала раскачиваться на табурете, словно в глубоком горе, но с ее уст не сорвалось ни звука.
Мордред колебался. Среди неотесанных и грубоватых жителей островов проявления привязанности были в диковинку. Он подошел к Суле, но ограничился лишь тем, что коснулся ее плеча.
— Мама, королева рассказала мне всю правду. Как вы с отцом забрали меня у капитана, который нашел меня, как вы взялись воспитывать меня как собственного сына. Она рассказала мне, кто я… во всяком случае, кем был мой настоящий отец. И потому теперь она считает, что я должен жить с остальными… с остальными сыновьями короля Лота и прочими вельможами и учиться владеть оружьем.
Сула все еще не могла произнести ни слова. Габран, наблюдавший за ней от двери, даже не шевельнулся.
Мордред попытался снова:
— Мама, ты не могла не знать, что настанет день и мне все расскажут. А теперь я знаю… ты не должна об этом жалеть. Я сам не могу об этом жалеть, должна же ты это понять. Это ничего не меняет, мой дом по-прежнему здесь, и вы с отцом все так же… — Он сглотнул. — Ты же знаешь, вы всегда будете моей семьей, правда, поверь мне! Однажды…
— Да уж, однажды… — сурово оборвала она его.
Передник упал ей на колени. В неверном свете сальной лампы испачканное грязью с передника лицо ее было болезненно бледным. На прислонившегося к стене у двери роскошно одетого Габрана она даже не взглянула. Мордред с мольбой глядел в ее такое родное лицо; во взгляде его сквозили сыновняя любовь и горе, но было в нем что-то, в чем женщина распознала мечтательное возбужденье и честолюбие, и железную решимость идти своей дорогой. Она в глаза не видела Артура, Верховного короля всей Британии, но, глядя на Мордреда, узнавала в мальчике его сына.
— Да уж, однажды, — с тяжелым сердцем повторила она. — Однажды ты вернешься, взрослый и богатый, чтобы одарить золотом тех, кто вскормил тебя. Но сейчас ты пытаешься уверить меня, что ничего не переменилось. Что бы ты сейчас ни говорил, не имеет значенья, кто ты есть…
— Я такого не говорил! Разумеется, это имеет значенье! Кто не порадовался бы, узнай он, что он сын короля? Кто не ухватился бы за шанс носить оружие и, быть может, когда-нибудь отправиться за море и увидеть далекие королевства большой земли, где решаются дела этого мира? Когда я говорил, что ничто не переменилось, я имел в виду привязанность и любовь, что я испытываю к тебе и отцу. Но я ничего не могу с собой поделать: я хочу жить во дворце! Пожалуйста, попытайся понять. Я не могу делать вид, что мне жаль, что королева предложила мне место в своей свите.
Горе в его лице и голосе мальчика внезапно заставили Сулу смягчиться.
— Конечно, не можешь, малыш. Прости старуху, которая так долго страшилась этой минуты. Разумеется, ты должен оставить меня. Но разве обязательно делать это сейчас? Зачем здесь этот разодетый господин? Он что, ждет, чтобы отвезти тебя назад?
— Да, мне велели собрать мои пожитки и возвращаться немедля.
— Тогда собирай их. Твой отец вернется не раньше, чем с вечерним приливом. Ты придешь повидаться с ним, как только тебя отпустят. — Во взгляде ее промелькнуло подобие слабой улыбки. — Не волнуйся, малыш, я расскажу ему, что случилось.
— Он ведь тоже обо всем знает, правда?
— Разумеется, знает. И он поймет, что чему быть, того не миновать. Думаю, он заставил себя забыть об этом, хотя я уже год или около того ожидала этого. Да, я видела это в тебе, Мордред. Кровь дает себя знать. И все же ты был нам хорошим сыном, сколь бы ни терзался тоской по чему-то иному… мы получали за тебя плату, ты это знаешь? Откуда, по-твоему, взялись деньги на добрую лодку и иноземные сети? Я вскормила бы тебя и без платы взамен младенчика, которого прибрала к себе богине; ты и был как родной наш сынок и даже лучше. Да, мы станем горько тосковать по тебе. Рыбалка — нелегкое ремесло, а отец твой стареет, и свою лямку ты тянул не хуже других, это уж точно.