Рождество праздновали шумно, с излишествами в веселии и питии, как никогда не водилось в трезвом и мрачноватом доме Курбских. Андрей Михайлович словно навёрстывал упущенное, благо окрестное дворянство не только умничало в социнианском духе «над кубками мальвазии», но и меняло дурное мнение о московитах. Пусть дети их, возросшие на вольном воздухе, отстанут от московских нравов. Мысль была подброшена самим хозяином. Он хотел, чтобы Митенька его жил в окружении друзей, а не завистников. Как бы ни повернулось на родине, вряд ли и внукам удастся увидеть милую Ярославщину, «поле светлой пшеницы». Разве явятся с вражеским войском, Боже оборони.
И не берёг себя Андрей Михайлович ни в Рождество, ни на раскатистую масленицу нового, 1583 года. В том и опасность шестого десятка, что человеческая натура перестаёт угадывать безопасный предел, то равновесие между прибытком и расходом сил, при нарушении которого в одном из слабых мест рушится оборона. К тому же посреди любой застолицы и над любимой колыской-колыбелькой врывались опаляющие воспоминания. Ещё одна опасность этих лет: рассудок ясен до безжалостности, наивные самооправдания не затуманивают его. А палачом человек привык быть сам. И казнит себя понемногу.
Тем строже держал Андрей Михайлович Великий пост. Сашенька даже пеняла, что сухоястие по пятницам ослабляет его. Но и разварной судак по воскресеньям впрок не шёл. Кровью вспухала голова, болел затылок, травные настойки лишь ненадолго снимали тошноту. Однажды замутило, как от тухлятины, в глазах взыграли пятна. Андрей Михайлович доволокся до постели, едва дозвался комнатного холопа. Два дня лежал с непослушной рукой. Когда отпустило, вызвал Фёдора Достоевского, при нём перебелили завещание.
Двадцать четвёртого апреля подписал. И будто уздечка выпала из рук. Пусть конь его, задерганный удилами до кровавых губ, сам волочётся в конюшню или непроходимую чащобу. Просквозило суетное — продиктовать прощальное, с попрёками, письмо царю... Не надо. Скоро исполнится его, Андрея Курбского, предречение из самого первого письма — встретятся у небесного престола, там доспорят.
Умер Андрей Михайлович в разгар щебечущего мая, месяца смотров, походов и надежд.
2
Однажды старец-будильник пошутил:
— Жив ли ты, брат Арсений?
— Не знаю...
Неупокой сам изумился, как серьёзно и безвозвратно прозвучало. Не с этого ли утра он стал воистину подобен мертвецу в иноческом толковании: осталось только не подвластное уничтожению — движение и преображение духа. Мысль. Едва ли не единственный вопрос и волновал его теперь: сохраняет ли душа по смерти способность мыслить?
«Новая Диоптра» была задумана в форме критического разбора «Диоптры, или Разговора Души и Плоти» Петра Пустынника. Никто так прямо и болезненно не ставил подобные вопросы. По крайней мере, никто так не задел Неупокоя, вдруг увидевшего впереди одну смерть. Мало смущало, что в этой клетке тысячелетиями бьётся человеческая мысль. Каждый из нас потому и смертен, что воплощает божественную попытку постижения истины, в конечном счёте неудачную, но Творец не отступается в надежде на неожиданную удачу, и никто не ведает, «не избран ли и Косой...». Пусть откровение станет достоянием одного, и что ему за дело, разделят ли его веру остающиеся на земле; никто так не одинок, как приготовившийся к смерти. Благо, если обретённая вера укрепит хотя бы его душу, искушённую сомнением и страхом.
Он начал строить на чистом месте. С чистого атеизма, сиречь безбожия. Оно сильно тем же, чем непобедим Сатана: отрицанием. Ни один богослов не нашёл убедительного доказательства бытия Божьего. Проще и убедительнее всего принять несотворимость, самобытность мира. Но в силе этой простоты таится и уязвимость отрицания: если уж сомневаться, то во всём, и в атеизме тоже.
Все разновидности безбожия сводятся к тому, что человеческий разум есть следствие соединения природных частей, каждая из которых не обладает духовностью, а вместе — обретают. Распавшись по смерти, части «расходятся», как бы растворяясь в воздухе, а вовсе не возвращаются к Создателю. По возвращении из Великих Лук Неупокой и сам дошёл до этой точки, и ни игумен, ни Писание не могли бы переубедить его. Тут и Книга Бытия приходит на помощь, ведь Адам был слеплен из праха, из земли, из размельчённых камней. Стало быть, камень есть самый наглядный образ тех частиц, из коих создаётся одухотворённое тело.