Но Джулио и был таким. У него была доброта, которая есть суть всякого таланта, в то время как песня, игра на рояле или картина являются его видимыми образами.
Джулио был добр и, кроме того, горячо любил музыку. Он родился в певучей стране, с детства музыка была вокруг него в наших разговорах. Она пела у него в душе, внутри, и, когда явился Алляр, нужно было лишь немного, чтобы вызвать ее наружу.
Хирург не дал голос Джулио, а только открыл его. Случай натолкнул Алляра на великого артиста, но на артиста, талант которого слепой игрой несправедливой природы был закрыт для людей. И хирург, не понимая этого сам, лишь разрешил несправедливость, исправив ножом ошибку природы и дав выход тому, что и прежде было в душе Джулио.
Одним словом, хотя опыт с Джулио получился успешным, но эта идея бельгийца — награждать голосом за деньги — была ложна. Он ничего не мог бы дать тому, у кого внутри пусто и черно.
…Что вы говорите?.. Джулио? Да ничего. Сейчас уже ничего. После свадьбы он, в общем-то, начал поправляться. Немного выпрямился, в глазах стал показываться блеск. Теперь работает на тракторе в поместье Буондельмонте. Он работает на тракторе, и недавно у него появилось еще занятие.
Вы знаете, это счастье нашего городка. У нас снова светит солнце таланта. У нас есть мальчик, сынишка одного бедняка, инвалида. Ему всего тринадцать лет, он служит разносчиком в мелочной лавке. И у него голос, синьор. Удивительный, дивный, божественный голос. Его зовут Кармело, и теперь Джулио учит его петь. Но голос как у соловья… Да вот он бежит со своей корзинкой!.. Кармело! Эй, Кармело, иди сюда! Иди скорее… Вот это синьор из России, он хочет послушать, как ты поешь… Спой нам, Кармело, что-нибудь… Да, пусть будет «Аве Мария»… Ну пой же, мой мальчик, мой любимый. Пой…
Двое
Поезд остановился в огромных кольцах. Белое днище одного из вагонов открылось, из дверцы показались ноги, затем весь человек. Чья-то рука поддерживала его. Он повис над травой, потом мягко спрыгнул, присел на корточки, тотчас встал и посмотрел наверх:
— Все в порядке.
— Не ушиблись? — раздался голос.
— Нет-нет, все прекрасно. — Он помахал наверх рукой. — Спасибо!
Дверца в днище закрылась. Поезд в магнитных кольцах двинулся и потек быстро, как сновиденье. Исчез.
Человек проводил его взглядом, осмотрелся.
Над кольцами, стоящими на опорах, едва слышно звенел утренний начинающийся зной. В кустарниках у дороги там и здесь лиловели гроздья поздней отцветающей сирени.
Было тихо.
— Запомним опору, — сказал человек. — Здесь вот этот раздвоенный бук, а рядом — муравейник.
Он отошел от опор, быстро снял куртку, брюки и туфли, свернул все в комок, сунул в ямку под куст.
Теперь он был в коротких облегающих трусах с карманом. На поясе в ножнах у него висел нож. Человек вынул его, пальцем попробовал остроту жала.
— Угу!
Он поднял руку, пошевелил пальцами, чувствуя, как тело покалывает свежий густой воздух.
— Ну, пойдем.
Дважды глубоко вздохнул, присел, выпрямился, тряхнул головой и пошел к лесу.
Перед ним на столбике была табличка:
«ПО ТРОПИНКАМ НЕ ХОДИТЬ. ПАРКИ»
Он миновал столбик, прошел полкилометра лугом и остановился возле маленькой — ему до пояса — прямой елочки.
— Здравствуй!
Присел на корточки, осторожно погладил ее по мягкому боку.
— Стоишь греешься, дышишь.
Он рассматривал ее внимательно. Как отходят синевато-серые веточки от ствола, как прикрепляются к стеблю зеленые иголочки.
— Почему у тебя здесь, вот на этом отростке, восемь иголочек, а не шесть? Ты не знаешь, да? И я тоже. Это все случайности. И где-то там, далеко, они складываются в необходимость. Но очень далеко. Так, что даже не проследить.
Он почесал елочке ствол.
— Я мог бы надломить ветку. Ты бы не почувствовала боли. Это нам известно: вы, растения, не чувствуете боли. Вы даже не удивляетесь, если вас кто-нибудь ломает.
Поднялся и кивнул елочке.
— Как надо строить отдых? Как архитектор строит дом. Но ты еще не то, что мне нужно.
Лес выслал ему навстречу свои аванпосты — рощицы березок. Они были уже длинненькие, а между ними стояли елочки. Человек знал, что елочки сначала будут прятаться в тени и набирать силы, а позже перерастут березки и закроют их.
Потом пошел уже настоящий дремучий лес. Ольха, осинник, кое-где могучие столетние кедры. Иногда почва понижалась, под ноги ломкими коврами ложились папоротники. Но выше, к вершине холма, лес темнел, делался густо-коричневым, ель забивала все, стояла колоннами египетского храма, а между корнями были насыпаны пружинящие слои игл. Затем вдали зелено засветился просвет. Поляна.