Сама же тетка Дашка, заварив деревенскую гулянку, пригасла, расположилась на некотором отлете и, взяв на руки самого младшего внука, рассеянно слушала наш молодой, горячий, переменчивый разговор. Потом сказала, как бы сама с собой разговаривая:
— А мы на свадьбе вспоминали Настю. Пела она хорошо… Заходили к ней?
— Заходили, — ответил я и сказал о камне, который видели на кладбище.
— Знаю я тот камень, — оживилась тетка Дашка, но рассказала не про него.
Совсем про другое рассказала.
Сразу после войны они с Настей вместе работали на Черных землях. Дашка была еще девкой, к нам в село она попала в самом начале войны, детдомовкой, откуда-то из-под Одессы, вместе с другими беженцами, — отсюда и ее приоритет над местными бабами, никуда не отлучавшимися со своих насиженных мест. Настя же в девках только числилась: ей уже было тридцать, и, все девические годы занятая братьями, она и сама не заметила, как проглядела свой бабий час. Так и осталась — девка да девка. Работали они в одной чабанской бригаде, были сразу и арбичками, и сакманщицами. Кашеварили, ягнят выхаживали, корову держали. Бригада была большой, кроме Насти и Дашки в ней еще человек шесть мужиков состояло, время было голодное, и человек, чтоб прокормиться, прибивался к чему-нибудь живому — к корове, к овце. Птица прибивалась к человеку, человек прибивался к скотине…
Командовал бригадой молодой рослый узбек. Его сородичи занимались хлопком, а он один выпер как-то вбок — и от хлопка, и от родни. Был хитер, своенравен, бригаду держал в узде — тому, думаю, тоже немало способствовал гулявший вокруг недород. Бригада, кстати, жила тоже впроголодь — не воруя, жировать было невозможно. Не дай бог, если в отлучку старшего чабана — а ему приходилось ездить на центральную усадьбу то за фуражом, то в бухгалтерию — бригада сговаривалась втихомолку подвалить прихворнувшую ярочку или барана. Вернувшись через пять-шесть дней в бригаду, старшой без пересчета угадывал: съели. Овец он знал на память, хоть и было их в отаре тысячи две, сам лечил их, выпаивал легочных ягнят, искал пастбища и определял, как, в какой последовательности стравливать их. Это знание сидело у него в крови, сама Азия положила его, как кусок хлеба, в котомку своего блудного сына. В чабанстве, к столу говоря, вообще много от крови, от дара, от природы. Вспоминаю: в селе не говорили «старший чабан» или «заместитель старшего чабана». Говорили: «чабан правой руки», «чабан левой руки», и «третья рука» — то есть последний из заместителей. Чтобы обожествить что-то, его надо очеловечить, даже так — в названиях, в номенклатуре. В данном случае обожествление — подчеркивание дара, того, что от природы: правая рука, левая рука… И сунутый в котомку кусок действительно выручал: бригада считалась передовой в колхозе.
…Пронюхав неладное, бригадир, не нарушая заведенный порядок работы, дожидался вечера, чтобы тогда, по завершении дневных трудов, перед ужином, выстроить бригаду у стола во фрунт, всмотреться каждому в глаза и угадать-таки — тоже Азия — закоперщика. Высмыкнуть его из общего ряда, оставить в хате, выгнав остальных за порог, на двор, и отходить арапником с тяжелым раздвоенным жалом. Виновный ужом вился по полу, но из бригады после все же не уходил.
В одно из таких построений Настя сама шагнула к нему. Бригадир не стал допытываться: она или не она, молча снял со стены арапник.
Бригаде уже надоело слоняться вокруг землянки, уже прогорали короткие летние звезды, а дверь в хату все не подавалась.
— Может, те дни и были ее первым и последним времечком. Как на крылах летала. Все бегом, все со смехом. Корову доит с песней, баранту пасет с песней. Всех готова была подменить, пожалеть. А я ненароком подслушала, как он мужикам хвалился: мол, мне жениться рано, а ей в жены поздно, и, дура, не вытерпела, шепнула ей: ты вот аж стелешься, а ведь он не женится, не возьмет. «Знаю, — сказала она. — Да мне от него и не надо ничего. Мне бы сыночка — и за глаза хватит…»
Голос у тетки Дашки дрогнул, и она подняла фартук к глазам, как будто и их, как самое дорогое, как спирт, хотела поднять из дальних, тиной затягиваемых подвалов: возьмите. Выглядела она, конечно, куда старше своих лет.