Откуда было знать им, и Анне, и Насте, что Василь Степаныч Колодяжный еще двенадцатилетним мальчиком-подмастерьем «спивав» на праздничном престольном кругу сапожных киевских магнатов, высекая в них нетрезвую падучую слезу, — а уж кто-кто, а сапожники, люди древнего надомного ремесла, силу и в песне, и в голосе знают! Их на мякине не проведешь.
Песня закончилась, и теперь уже Василь Степаныч, сам, почти не переведя дыхания, завел другую:
Нюся почему-то не поддержала его: то ли слов не знала, то ли убоялась вышины, на которую он ее приглашал.
Он сидел все в той же позе, только руки легли на животе еще вольней, свободнее, да лицо как-то побледнело, выделив все, что раньше было сглажено, приглушено: костистые скулы, жесткий раздвоенный подбородок, тяжелый затор морщин у переносья. И по мере того как опадало его лицо, напрягалась, обретала молодую мощь широкая, еще не севшая, как старое голенище, шея. Она словно огонь выдувала, и он поднимался высоко, выше Настиной хаты, он уже стоял ровным прозрачным столбом, а в него все подкладывали и подкладывали. Голос просил крыльев, чтобы «землю спокынуть», а сам и без них покидал ее легко и печально. Настя была захвачена песней, огонь и ее вовлек в сладкую свою работу. И хоть сама она была из москалей, чья-то чужая песенная судьбина — так ли уж и чужая! — была щемяще понятна ей.
Так вот ты какой жених, Василь Степаныч! Так надо было сразу и признаваться, — задумчиво сказала Нюся, когда он кончил петь.
Василь Степаныч слабо улыбнулся, длинно, жутковато длинно скрипнул крепкими зубами:
— Тихо, тихо, я — Колодяжный…
Так она впервые услыхала и этот леденящий душу скрежет, и сопровождавшую его угрозу…
Тут же в горнице, на полу, укрытом чистой мелкой соломой, жил у Насти трехдневный телочек. Копытца у него еще не отошли, и когда он пытался вставать на ноги, они смешно разъезжались, и тогда его моляще уставленные глаза искали подмоги у людей: ну поддержите же… Его пора было поить молоком, а утреннее вышло, надо было идти доить Ночку. Настя еще сидела, а у самой душа уже была не на месте.
— Подождите, я сейчас, — сказала она гостям, захватила доенку и, как была в чистом, только переобулась, вышла во двор.
Сидела под коровой, обдаваемая ее теплом, сладким молозивным духом — такие минуты в ее жизни были самыми безмятежными. Выдоить корову — это для сельской бабы и не работа вовсе. Но на сей раз покоя в душе не было. Все перетолклось: приблудный жених, его песня, пугающий зубовный скрежет. Надо же — так скаргатеть! Вспомнился шрам, замеченный у него на шее: он начинался у ее комля и уходил куда-то под рубаху. Стрелял с Петькиного плеча… Голос его все еще держал ее, все ворожил над нею.
Когда она вернулась с доенкой в хату, Василий Степаныч сидел за столом один. В руках у него были Настины «комсомолки»: у одной из них отставал каблучок, вспомнила Настя. Теперь ей и эта мелочь показалась совестной. Она удивленно замерла в дверях:
— А где же Нюся?
— Да сказала — ей тоже корову доить надо. Забыла небось, а тут заторопилась…
Он продолжал старательно рассматривать туфли, как полчаса назад, запев, сосредоточенно разглядывал головки собственных сапог.
Настя знала, что корова у Нюси еще не отелилась.
Раньше почему-то сапожников было гораздо больше, чем сейчас. И обувная промышленность, наверно, отставала, и просто беднее мы были: снашивали все вчистую, не гнушались ремонтом. Это сейчас: где-то протерлось, что-то продырявилось — и в мусоропровод ее, обувку. Да и к человеку в будке попробуй хотя бы с пустяковым ремонтом подойди — косячок там набить, подошву в двух местах дратвой прихватить. Куда там! «Моя не ремонтирует, моя — чистит», — брезгливо скособочится человек, как будто чистить почетнее, нежели сапожничать.
Чистильщики! А тогда, в пятидесятых, число сапожников только в нашем селе доходило до шести. Колебания в численности происходили из-за отчима, из-за его бесконечных скитаний. Тем не менее — шестеро! И все кустари. Индивидуумы. И каждый индивидуум норовил работать без патента, или, как тогда говорили, без «диплома», уклоняясь тем самым от уплаты подоходного налога. Что только не придумывали, пытаясь обвести вездесущего Манина! Инструмент прятали, не регистрировались в сельсовете. Даже под колхозников маскировались, делая два-три выходо-дня в году. Только какой из сапожника колхозник — как, из цыгана мирошник. И вот, чтобы облегчить контроль за ними и за их заработками, а также дабы споспешествовать прогрессу сапожного дела в целом, индивидуумов решили объединить. Выделили пустовавший амбар, прорезали там окна и собрали их под одной крышей. Каждый из них проследовал туда с собственным инструментом и материалом под мышкой. Перед входом в амбар была торжественно воздета вывеска «Артель «Свободный труд».