И то правда, что гении принадлежат всему миру, всем цивилизациям без исключения.
Кажется, мне стоит напомнить об этом и пушкинскому близкому другу Василию Львовичу Давыдову. Так не сходить ли к нему на Троицкое кладбище?
Прощание славянки
Сто раз повторю, что о нравственности человека нужно судить по его отношению к матери — тут не ошибешься. Если тебе дорога твоя мать, какою бы она ни была, ты достоин чести называться «хомо сапиенс», самым разумным на земле существом. Мать есть мать: она дала тебе жизнь, а это стоит немалого. Это стоит самой судьбы.
То же самое следует сказать о родине. Что бы там ни говорили, а я не принадлежу к безродным космополитам, этим неприкаянным бродягам, которым все равно где жить и где умереть. Несомненно, что любовь к родине — одна из определяющих черт русского национального характера. Я пишу русского, а подразумеваю российского, который за многие века стал присущ народам, шагающим в будущее в одной связке с русскими. Такова историческая данность и её трудно изменить. Наверное, люди станут другими, когда исчезнут всякие границы между государствами, но такое если и случится, то не скоро и не у нас.
Пусть меня упрекают в некоторой национальной закомплексованности, пусть даже ругают за это самыми непотребными словами, но когда я слышу дивную, чарующую музыку марша «Прощание славянки», на глаза наворачиваются слезы. В моем сознании возникает вся необъятная Россия в обобщенном образе женщины, прощающейся со мной навсегда. Не я прощаюсь с нею, а она доверительно шепчет мне самые проникновенные слова. В такие мгновения хочется исступленно кричать ей:
— Куда ты? Постой!
О, Господи! Да пусть меня кличут квасным патриотом, я доживу свой век и таким, как есть. Мне больше нравится кислый квас, а не залетная кока — кола.
Как я писал уже не раз, святое чувство родины особенно обостряется заграницей. Чужие страны, чужие обычаи, чужие порядки. Но почему же, оказавшись в России, ты начинаешь тосковать еще и по малой твоей родине, по вписанному в паспорт месту твоего рождения? И почему она малая, когда на деле самая большая в твоей судьбе? И самая лучшая, если даже с нею связаны тяжелые воспоминания. Голод и холод, унижения и потрясения — все постепенно уходит в черную дыру памяти, остаются только твои первые шаги, твое первое жилье и первая любовь. Об этом ты помнишь и наяву, и во сне. И не случайно, что в старости, когда одряхлеешь душою и телом, ты забываешь, что было вчера, но уверенно перелистываешь страницы детства и отрочества.
И тогда кажется родная земля истинным раем, а знакомые земляки становятся ангелами. Может быть, мне по — особому дорого мое Вострово, что я покинул его слишком рано, в неполных десять лет. Ведь спросишь теперешних востровцев, нравится ли им родное село, наверняка ответят:
— Да ничего себе. Село как село. Но у соседей лучше.
— Что же там такого, чего нет у вас?
И начнут перечислять эфемерные преимущества соседей: у одних — кирпичные дома, у других — игрушечный пивзаводик, у третьих и того серьезней — водопровод. Значит, весело мужикам живется.
А самый хитрющий из собеседников просто отведет в сторону погасшие от старости глаза и промолчит. Но по его напускному равнодушному виду поймешь, что это именно он или похожий на него умник придумал ходячую фразу:
— Хорошо там, где нас нет.
А вот я думаю, что там плохо. И какая-нибудь Семеновка или Ивановка для меня не идет ни в какое сравнение с Востровом. И от этого мне легче жить и писать книги легче. Попробуйте и вы призадуматься над настоящей ценой места своего рождения и тогда поймете меня. В детстве я оказался среди чуждой природы и столь же чужих мне людей. И это породило в душе ту же самую ностальгию, которую испытывал в эмиграции Александр Вертинский. Вот вам и секрет моих частых поездок на свою малую родину. Обстоятельства оторвут тебя, как от твоей родной земли и ты стремишься снова опереться на неё, чтобы обрести новые силы. Да и ездил я в гости не столько к знакомым избам и людям, сколько к самому себе. И я, маленький и беззащитный, встречал приезжавшего ко мне дядьку или уже деда, и нам обоим становилось тепло и уютно.
В Вострове я люблю каждую улочку и каждый двор. Здесь, что ни человек, то живая легенда. И пусть не ревнует меня к моей малой родине Красноярск, который я тоже люблю, но уже зрелой и рациональной любовью.
Я горжусь тем, что живу в Сибири, и еще тем, что я славянин. Это мне адресовано знаменитое «Прощание славянки». Это мой народ выжил в страшнейших катастрофах на протяжении всей истории человечества. Мы были и скифами, и сарматами, и половцами, и норманнами. И еще рабами самого жестокого, бесчеловечного строя — коммунизма. И не испарились, не исчезли с лица земли, а продолжаем жить.
С этим возвышающим человека чувством я покидал Вострово в последний раз. И на прощанье мне снова помахала рукой та самая женщина, славянка. Она торопливо вышла на середину улицы, как раз против окон нашего дома и на какое-то мгновение мне померещилось, что это моя мама, а твоя, Иван Макарович, жена Лиза. Что ж это ты, дорогая моя, в одном легком платьице, босоногая и простоволосая? Неровен час, простынешь! Ведь это же наша Сибирь с её суровыми декабрьскими морозами. Или ты позабыла, как заботливо надевала на мои плечи кожушок, когда отправляла меня в школу?
Теперь же позволь позаботиться о тебе самой. Сейчас же сниму с себя дубленку и ты согреешься теплом моей души и тела. И я непослушными руками уже принялся торопливо расстегивать пуговицы и рванулся тебе навстречу, как видение рассеялось и исчезло. На его месте появилась припорошенная первым снежком верба, одна из тех, что когда-то росли у нас под окном.
Затем внимательным прощальным взглядом я окинул заметно постаревший наш пятистенный дом и пожелал ему стоять долго и в лютые холода ласково обнимать своих новых жильцов. Да будет он свидетелем грядущих людских радостей и удач! Да будет в нем много — много гостей!
Наконец, я крестным знамением осенил убегающую в даль улицу, по которой много лет назад маленьким подранком улетал в большую жизнь, пугавшую и голодом, и холодом, а пуще всего круглым сиротством. И тогда, моя родимая улица, ты проводила меня до самого края села долгими взглядами подслеповатых окон, полными сочувствия и тоски.
И еще я говорил большое спасибо Касмалинскому бору и окрестным полям, и Кабаньему озеру — они подвинули меня на первый роман «Половодье», который круто повернул мою судьбу. Может, и не совсем в ту сторону, в которую нужно, но повернул.
А во мне звучал и по сей день, ни на минуту не умолкая, звучит разрывающий душу марш «Прощание славянки» — такой понятный всем нам и такой дорогой мотив. Это навсегда прощается со мной безутешная, несчастная Черная вдова, по неосторожности и легкомыслию своему наделавшая столько всяких бед.
И пусть никто на свете не знает, что станется с Россией в грядущие годы. Мне хочется верить, что жить ей вечно и хоть иногда вспоминать об отошедших в небытие событиях и людях. А если не вспомнит, то так тому и быть. Я ей не судья. Я только плакальщик, рыдающий о её прошлом и настоящем. И о будущем тоже. Мне жалко, что всё у нас делается не так, как в других странах, потому что мы — русские, а точнее сказать россияне. Мы — не чья-то подержанная копия, а оригинал.
Вот и кончаю свою, может быть, последнюю, книгу. Как говорилось в старину, этот плач, эту тяжелую думу о России. Сегодня Прощеное воскресенье. В самый раз мне попросить прощения у Черной вдовы и у всех тех, о ком написал я нелестно и о ком предпочел умолчать.
Раздумья
Александр Третий воспитывал своих детей в спартанском духе. Они вскапывали землю в саду. Убирали свои комнаты. Спали на железных солдатских койках без подушек. Вставали рано и уходили под ледяной душ, затем занимались зарядкой. И так изо дня в день.