— Да, действительно, какие-то чудаки! — рассмеялся он. — Ну, да черт с ними. Откровенно говоря... Извините... Здорово хочется есть. Нельзя ли побыстрей?
С кухни как раз в этот момент донесся женский голос. Хозяин встрепенулся, бросился туда.
Потом они приподняли стопочки, кивнули друг другу и, не чокаясь, выпили: Эрих залпом, а хозяин — медленно и совершенно не морщась.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Как ни был Эрих Вальтер трудолюбив и прилежен, наконец, и он не выдержал.
Ясным январским воскресеньем 1953 года, сидя с матерью за завтраком, он решительно заявил:
— Хватит. Сегодня я отдыхаю.
— Разве ты умеешь это делать?
— Мутти, мы по-разному понимаем отдых. По-твоему — это поваляться на тахте...
— А по-твоему — чем-нибудь заняться.
— Вот именно. Только заняться не «чем-нибудь» в смысле «безразлично чем». — Эрих мечтательно улыбнулся. — А ты знаешь. «Шварценфельзер курир» писала на днях о восстановлении собора в княжеском парке. А собору-то за четыреста лет! Разве не интересно посмотреть на творение рук тех простых людей, что жили четыре века назад и чьи имена остались безвестными? Обязательно пойду, посмотрю.
...Снаружи собор не производил особого впечатления. До войны Эрих, бывая в парке, не раз проходил мимо и даже не задумывался над тем, кто строил этот собор, кто был архитектором, кто высекал из камня эти каменные розетки, трилистники, фигуры Христа, апостолов. Потребовались годы, чтобы Эрих при взгляде на вещи научился думать о тех, чей труд вызвал их к жизни.
Но если при взгляде со стороны храм не казался высоким, то, попав внутрь под своды бокового нефа, Эрих ощутил над собой легкость и крылатую устремленность каменной громады ввысь. Своды тонули в полумраке, что — после яркого уличного света — еще больше обостряло ощущение бесконечной высоты.
Было тихо-тихо.
Неожиданно из-за колонны брызнули яркие лучи, и Эрих остановился: в оконный проем был вставлен подлинный витраж, сберегавшийся всю войну в подвалах. Зачарованно смотрел Эрих на это чудо. Художник шестнадцатого века, ограниченный библейским сюжетом, изобразил святого Георгия на коне, поражающего копьем дракона. Но в витраже ничего не было от иконы, ничего условного, — все было удивительно земное, прекрасно телесное, в движении, в страсти: и непреклонная решимость Георгия, и ярость могучего коня, и бессильная злоба извивающегося дракона с трепещущими крыльями и кроваво-красными ненавидящими глазами.
Вся картина была залита солнцем; уличный свет лился потоком через цветные стекла витража, и на полу плескались зеленые, синие, оранжевые, красные блики.
Эрих осмотрелся, нет ли кого поблизости, с кем бы можно было поделиться восторгом, размышлениями. И увидел у колонны девушку. Она сидела на низеньком раскладном стульчике перед мольбертом.
Поколебавшись, Эрих неслышно подошел. На листе ватмана жил повторенной жизнью мастерски схваченный витраж.
— Чудесно! — не удержался Эрих.
Девушка резко оглянулась. Черные узкие брови ее строго сдвинулись: кто этот человек, почему смеет мешать? Но глаза Эриха искрились таким неподдельным восхищением, что девушка смягчилась:
— Вы находите, что это не очень плохо?
— Уверяю вас!
— Что именно вам понравилось?
В тоне вопроса слышалось явное сомнение — стоит ли затевать разговор? Но Эрих этого почти не заметил.
— Все. И прежде всего даже не точность рисунка, не достоверность копии — дракон, его крылья и сверкающие глаза, поворот головы всадника, — а что-то иное, что-то неуловимо ваше... Ну вот — вот тут, где проходит сноп света, — как своеобразно! Стены-то ведь не черные, камень — он серый, а вы дали черную гуашь. Ведь это отлично! Иначе не было бы такого резкого эффекта, такой резкой разницы между ярким окном, залитым светом, и темными стенами.
Девушка, снова обернувшись, явно заинтересованно смотрела на незнакомца.
— Послушайте, вы кто — художник, случайно ставший полицейским, или полицейский, почему-то разбирающийся в живописи.
— Ну, откуда же вы взяли, что я во всем этом разбираюсь?
— Во всяком случае, я слышу замечания... как бы это... не лишенные смысла.
Эрих смущенно промолчал.
Девушка сполоснула кисточки в банке с водой и принялась укладывать разбросанные около мольберта тюбики с акварелью. Теперь уже явно желая продолжать разговор, она сказала:
— Что же, я, пожалуй, поверю вам, что это не совсем плохо.