У грузовика поставили охрану, ворота закрыли — около них стали вооруженные шахтеры.
— Вам большой конвой надо? — Секретарь взглянул в пылавшее от возбуждения лицо Эриха и заметил нечто необычное. Секунду-другую он припоминал что-то, потом нерешительно спросил: — Извините, вы приехали в фуражке?
Эрих машинально провел пальцами по волосам — ее не было.
— Фу, черт! Слетела в этой свалке. — Он махнул рукой: — не до этого. Конвой неплохо бы — человек десять. И еще одну машину. Мы этих милых юношей рассадим, чтобы не все вместе.
— Сейчас все сделаем.
...А во дворе продолжала гомонить тысячная толпа, и Эрих видел, как возбужденные рабочие потянулись в здание шахтоуправления — пошла на работу очередная смена; как понесли на носилках в медпункт несколько шахтеров; как на асфальтированном дворе стали строиться шеренги вооруженных рабочих, быстро подравниваясь; как сноровистый Штарке с перевязанной головой, бывший вахмистр, словно это само собой разумелось, быстро и решительно разбивал их на десятки, назначал командиров...
Да, теперь за шахту можно было быть спокойным. Сюда никто больше не сунется.
Кульман, еще не пришедший в себя после бегства с фарфоровой фабрики, поднимался по лестнице на второй этаж. Эти горлодеры в штабе, наверно, по-прежнему спорят о местах в магистрате.
Сволочи, когда они начнут действовать?
— Эй, парень, постой! — окликнул его снизу кто-то.
Обернувшись, он увидел Каминского. Рука у него была перевязана какой-то тряпкой с бурыми пятнами.
— Ты с «Клариссы»? — Кульман не сводил взгляда с руки Каминского, он вдруг понял, что пятна эти — кровь.
— Будь она проклята, ваша «Кларисса»!
— И тебе не повезло?
Они прошли по коридору мимо двери, за которой все еще заседал штаб, и уселись на том же подоконнике, где утром сидел Кульман.
— Вот, видишь, как повезло? — Каминский покачал перевязанной рукой. — И не взорвал, и забастовки не вышло. Еле ноги унес! У них там какой-то коммунист с трубкой — отчаянный человек. Я им начал про забастовку, про Берлин, а он меня кулачищем по шее!
— А ты что же, размазня? Пистолета не было? — возмутился Кульман.
— Был. Вот он, пистолет, — Каминский сунул под нос Кульману кукиш. — Нас было всего с полсотни, а их тысяча! Да я и не заметил, что сбоку какой-то фопос стоит. Я только пистолет вытащил, а он как крутнул меня за руку, я про пистолет и думать забыл. Да когда падал, руку вот себе раскровянил. Ну, тут драка пошла, а тут рабочие набежали да все здоровенные и вооруженные...
— К черту! Почему нас так принимают? Месяц назад мне казалось — все злы на коммунистов: и цены повысили, и то, и се, а драться с этой народной полицией никто не хочет.
— При чем тут драться с полицией? Самим бы целым остаться.
— Тебе же сказал Гетлин — не ездить в Шварценфельз, если трус! — не стерпел Кульман. Он сейчас ненавидел весь белый свет, и ему было плевать на самолюбие этого хлюпика. Он не понимал, как мог Гетлин поручить этакому мальчишке серьезное дело. Кульман не знал, что на счету Каминского несколько убийств и крупная диверсия — год назад именно он устроил пожар в кинотеатре. Но сейчас Каминский и не думал оскорбляться. Поддерживая нывшую от режущей боли руку здоровой, он тоскливо посмотрел в глаза Кульману:
— А ты не боишься?
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Начавшийся так трагически день клонился к вечеру.
Уже несколько часов сидела Лиза Хойзер в вестибюле больницы. К той женщине ее не пустили, но ведь она была единственная, кто видел, где и как случилось это несчастье.
Наверху, на галерее, распахнулась стеклянная дверь, и молоденькая санитарка, дробно стуча каблуками, слетела вниз по лестнице. В руках у нее оказался халат.
— Вы доставили сюда ту женщину с Августаштрассе? С ней плохо, доктор просит вас наверх, — выпалила она единым духам.
Машинально Лиза надела халат и, дрожа от волнения, вошла в кабинет врача.
— Она ваша родственница? — спросил вполголоса доктор. Слова доходили откуда-то издалека. Лиза отрицательно качнула головой,
— Вы ее не знаете?
— Нет.
— Мне сказали, вы ждете внизу. Я думал, вы хотите проститься.
— Проститься?
— Ничем нельзя было помочь. Перелом височной кости, сотрясение мозга, кровоизлияние.
Лизу охватил ужас. Эта женщина умерла! Кто остался у нее дома? Муж? Дети? Они ждут ее, беспокоятся. Боже мой, за что ее убили?!