Сэр Роберт Блоггз стоял на эшафоте, с горечью и отвращением наблюдая за тем, как исступленно беснуется толпа…
…Чернь! взбесившаяся чернь, жаждущая крови… Для них ничто не свято: ни своя жизнь, ни чужая… Они рвутся, отталкивая друг друга, поближе к помосту, чтобы в мельчайших деталях разглядеть, как моя голова покатится по грязным бугристым доскам, а тело, из которого будет струями хлестать кровь, забьется в конвульсиях. И уже сегодня в трактире за кружкой эля до самой ночи вдоволь посмакуют увиденное, мимоходом проклиная меня… А опьянев, тут же всё забудут и станут выяснять между собой отношения из-за старых пустячных обид, о которых и вспоминают-то только в трактире…
Небрежно толкнув плечом баронета, да так, что тот еле устоял на ногах, к краю помоста вышел глашатай и сорванным гнусавым голосом стал зачитывать прегрешения, за которые сэр Роберт должен поплатиться головой.
По толпе, как рябь по водной глади, прокатился недоуменно-возмущенный ропот:
- А где судейский? Почему глашатай, а не он читает приговор? Это нарушение закона!..
В это время палач подошел к баронету и надел ему на шею табличку, на которой большими буквами были перечислены все его грехи перед короной.
Подслеповатая миссис Арчибалд моментально обернулась к нотариусу:
- Мистер Форестер, а что там написано?
Нотариус, зрение которого тоже было далеко не орлиным, злобно зашипел:
- Слушайте, слушайте! Он все говорит!
И, приставив к уху раковиной ладошку, полуобернулся в сторону глашатая. Даже шею вытянул от усердия.
Наконец глашатай закончил монотонное чтение и отошел за плаху, словно предоставляя главную роль палачу. Тот приблизился к баронету и тихо пробурчал:
- Помолитесь, сэр. Закон — и людской, и Господний — дозволяет сотворить последнюю молитву перед смертью…
Роберт Блоггз послушно сложил руки и смиренно склонил голову. Губы его зашевелились, высказывая последнее прошение. Палач, опершись на длинное узловатое топорище, годами отполированное его руками, терпеливо ждал, пока он закончит.
Наконец, баронет поднял голову, пристально глянул в глаза палачу и вымолвил:
- Я готов. Делай свое дело.
И, отказавшись от помощи, мужественно превозмогая терзавшую его боль, опустился на колени и покорно склонил голову на плаху.
Палач, не мешкая, поднял тяжелый топор. В этот момент из-за туч выглянуло солнце, и в его мутных, неровных лучах острозаточенное лезвие засияло, засверкало, будто небо подавало кому-то неведомый знак. Толпа напряглась, затем вдруг охнула и моментально прихлынула к помосту, легко сметая и сдвигая жидкую цепь городской стражи. Впрочем, стражники, больше глазевшие на деящееся на эшафоте, не больно-то и сопротивлялись…
В наступившей мгновенно полной тишине даже в самых отдаленных углах площади было отчетливо слышно омерзительное чваканье лезвия, рассекавшего мышцы и кости шеи, а затем глухой деревянный стук покатившейся по обшарпанным доскам помоста головы сэра Роберта Блоггза.
Палач неспешно отложил своё орудие, с лезвия которого яркими каплями медленно стекала кровь, наклонился и поднял за спутанные волосы то, что еще только-только венчало мощную фигуру баронета, неизменно вызывавшую восхищение у дам и зависть у рыцарей.
Толпа, тесно обступившая эшафот, восторженно взревела.
В этот момент плотно сомкнутые веки головы дрогнули и медленно открылись. Губы неуверенно зашевелились, будто сэр Роберт в последний раз обращался к достопочтенным горожанам.
…Больно! Как больно!!
Чему они радуются?.. Моим последним мгновениям? Разве так много плохого я им сделал? Причинил много зла и горя?
Что их привело в такой восторг?!
Больно…
Когда же я умру? Или это уже моя душа наблюдает за ликующей чернью?
Больно… Как больно…