Я принял его пожелание и, в свою очередь, предложил выпить, что тоже не вызвало возражений с его стороны.
Глава четвертая
Вечером у нас был jam-session. После трехчасового интервью, к которому меня, ослабленного алкоголем, всё-таки принудил мой более молодой, целеустремленный и практичный собутыльник, было чертовски приятно играть джаз. Надо отметить, что Антиб-б Деревянко оказался достаточно мастеровитым гитаристом. Проще говоря, на гитаре он играл, возможно, не хуже, чем я на фортепьяно. У него был старенький «Фендер», и для тех, кому это название неведомо, могу дать наводку: это все равно, что сказать о скрипаче, мол, у него старенький Страдивари. Ритм он держал не хуже Барни Кессела, когда тот вместе с Оскаром Питерсоном и басистом Реем Брауном (возможно, вы и слышали их) играли в середине сентября 1952 года в нью-йорском «Карнеги Холл» – без барабанщика, шедевр за шедевром, с ритмом, который проникал прямо в кровь, заставляя её течь быстрее и вольготнее. Разумеется, у нас всё было скромнее и непритязательнее, но и мы т о ж е исполняли те же шедевры – и «Tenderly», и «Summertime», и «Emily»… Если бы кто-нибудь тайно записал наше выступление на магнитофон, а потом бы дал нам послушать, то, возможно, джазовый дуэт Деревянко – Некляев на этом и приказал бы долго жить, но, подобно всем любителям во все времена, мы получали от своей корявой игры несравненно большее удовольствие, чем гении – от безупречной и филигранной. После третьего выхода на «бис» и финального поклона я с восторженным чувством пожал Антипу Илларионовичу руку, после чего он сморщился и сказал печально: «Ну что – кажется, я наигрался в ближайшие недели две на гитаре. Вы на булыжниках, что ли, тренировались, а, Тимофей Бенедиктович?»
А следователем он тоже показал себя умелым. Исподволь и будто невзначай выпытывал у меня поначалу всё, собственно к Агнешке отношения не имевшее – больше про Лидию да про пана Гжегоша. Когда я говорил ему, что уже многого не помню и облик их теперь для меня, как в тумане, он начинал усмехаться и повторять одну и ту же идиотскую шутку: «Склероз есть. Ждем маразма?» Однажды он прямо-таки поставил меня на грань нервного срыва. В пятый раз уточнив форму носа и высоту скул у Агнешки, а у Лидии – наличие едва заметной черточки под нижней губой, сокрытой помадой цвета спелой черешни, он вдруг прицепился к этому самому цвету и начал допытываться, какого сорта черешню я имел в виду – «Наполеон» или «Бычий глаз»? Но это был всего лишь разминочный шлепок по плечу, а удар он нанес следом, поводив поначалу туда-сюда бровями, а затем поинтересовавшись деловито, спал ли пан Гжегош с обеими или только с Лидией? Стоило же мне раздраженно ответить незнанием, как он довершил атаку хуком слева – мол, а относительно себя вы, надеюсь, лучше информированы? Я едва не влепил ему прямым в лоб, но сдержался и после отменного глотка из Джонни IV сказал: только с Лидией. Странное дело, но мне показалось, что он даже повеселел от этой новости, будто в свое время был приставлен к Агнешке со спецзаданием – следить за сохранностью ее девственности. Пан Гжегош, если уж на то пошло (я знал это с его слов, и ему можно было верить), тоже, кстати, не потревожил вышеупомянутой…
Я и тогда, и позже часто задавал своим и с п о л н и т е л я м вопрос, зачем им нужно так глубоко погружаться в самую пучину моих воспоминаний, пытаясь достигнуть дна там, где его нет. Ответа мне не было. Новые мои приятели ссылались на метод, который предусматривал именно глубинное исследование именно мелочей, потому что именно из них сотворялись ф о р м ы или материнские плато, в которые помещалась выуженная из временного пространства заявленная субстанция. Я ничего не понимал и ничему не верил. Те, кто не может объяснить суть явления, не прибегая к такому дурацкому слову, как «субстанция», априори не заслуживают доверия (а те, кто всуе употребляет не менее дурацкое слово «априори», разве заслуживают, спрашивал я себя).
После обеда мы с Антипом Илларионовичем поехали на море – попляжиться. Мой компаньон, хотя и был похож на мягкую игрушку, но фигуру имел складную, а красотой загара потягался бы с тремя молодыми людьми, которые стоя беседовали, то и дело меняя позы. Как выяснилось, это были стриптизеры. Мы расположились неподалеку от них, и вскоре привлекли их внимание. Строго говоря, внимание привлек я, но обратились они к Деревянко, и минут пять о чем-то с ним оживленно т о л к о в а л и (видимо, от английского talk), поглядывая в мою сторону. Антиб-б подошел ко мне, сияя, как только что начищенная ручка на двери корабельного гальюна.
– Поздравляю вас, Тимофей Бенедиктович! – сказал он, едва сдерживаясь от смеха. – Вы приглашены для выступлений в самом модном мужском стрип-зале столицы болгарского Причерноморья. Сто евро за четверть часа.