и поступила Канаме.
На их грубых загорелых лицах совсем не было страха. Они не скалились, подобно
вульгарным кинозлодеям. Не было заметно ни злобы, ни раздражения. Скорее, это было
безразличие. Та школьница, которой Канаме была еще совсем недавно, ничего не смогла
бы прочитать по этим каменным, неподвижным лицам, но теперь – теперь ей все было
понятно без слов. Она как будто слышала их мысли.
«Он вообще заряжен, этот ствол»?
«Черт с ней, пусть стреляет – дружбан поработает пулеуловителем».
Да, наемников не слишком-то беспокоила угроза жизни их соратника. Тупица,
который позволил девчонке стащить пистолет, ничего лучшего не заслуживает. Даже если
Канаме выстрелит, пострадает только он. Пистолетная пуля не пробьет тело насквозь, а он
стоит слишком близко, чтобы она промахнулась и задела шальной пулей что-нибудь
действительно важное – какой-нибудь агрегат вертолета.
Брать заложника было бессмысленно. Его товарищей совершенно не беспокоила
его возможная смерть.
– Ну, хорошо. Тогда – вот так.
Канаме подняла ствол вверх, выпуская из прицела бледного боевика, и нацелила
пистолет в потолок кабины.
Теперь лица наемников мгновенно стали напряженными. Прямо за тонкой
обшивкой находился редуктор несущего винта и двигатели, с уязвимой топливной
системой и гидравлической системами. Несмотря на то, что это был военный вертолет,
бронирования на нем не было, тем более в интерьере кабины. Даже пистолетные пули,
если выстрелить несколько раз подряд, могли нанести существенные повреждения или
вызвать пожар.
– Если я выстрелю туда – вам тоже будет все равно?!
– Вот как. Бить туда, где больно. Хм, – Калинин кивнул, оставаясь все таким же
серьезным. С выражением учителя, наконец-то, получившего от ученика правильный
ответ. – Но вертолет в настоящий момент идет на высоте ста метров со скоростью двухсот
километров в час. Получив серьезные повреждения, мы не сможем использовать режим
авторотации для аварийной посадки. Наиболее вероятна катастрофа и гибель всех,
находящихся на борту. Даже в маловероятном случае удачной, относительно мягкой
посадки, если мы лишь получим тяжелые ранения, ты не сможешь ускользнуть, поскольку
подвергаешься наибольшей опасности быть травмированной. Таким образом, вероятность
того, что ты сможешь сбежать, равна нулю.
131
Так он сказал. И это была чистая правда. Теперешняя Канаме тоже отчетливо
понимала, что на такой малой высоте и высокой скорости лопасти несущего винта не
успеют перейти в режим авторотации под действием набегающего потока. Не
пристегнутая ремнем, она будет выброшена из кабины и переломает все кости в момент
падения.
– Стреляй, если для тебя это не имеет значения.
Он не пытался кричать на нее или сыпать ругательствами. Калинин не вкладывал в
свои слова угрозу или злость. Но на нее все равно неподъемным грузом обрушилось
страшное чувство поражения. Андрей Сергеевич не был искусным демагогом, ловко
манипулирующим противником с помощью лживых слов, заставляющих его признать
свое поражение. Он говорил правду и ничего кроме правды. Безусловно, он был прав –
даже завладев этим жалким пистолетом, Канаме оставалась совершенно бессильной.
Вся сообразительность и ловкость, вся находчивость и изворотливость, все
мужество отчаяния, которое семнадцатилетняя девчонка-сорванец могла найти в себе,
чтобы вырваться на свободу – все это было ничем перед лицом умудренного ветерана,
уже воевавшего задолго до того, как она появилась на свет.
Но почему, почему, почему этот человек – на стороне врага? Почему он не скажет:
«Прости, что напугал тебя. Я отвезу тебя к Соске»? Или хотя бы потихоньку, так, чтобы
заметила только она, не подмигнет ей – этого было бы более чем достаточно. Почему в
суровых глазах майора нет ничего, кроме мрачной решительности.
– Вы… вы серьезно?..
Глаза Канаме, полные отчаяния и красные от слез, встретились с бестрепетным
взглядом майора.
– Тогда скажите мне. Я смогу снова увидеть его?
– Никогда. Вы никогда не встретитесь больше, – отрезал Калинин.
Да. Канаме поняла, что это безжалостное предсказание – правда. Как бы она ни
билась, как бы ни рыдала в отчаянии и не умоляла – ничто не заставит тюремщиков
разжать когти.
Она не увидит Соске.
Никогда.
Но, может быть, так будет лучше? Ведь все получается так, как говорил Леонард.