– Но можно вырезать?
– Зачем? Если только из соображений косметики, так это ж никто не видит.
– Но можно вырезать? Сделать мне операцию?! – вскричал я с ликованием. – Разрезать живот?
– Ну, ну, – любому хирургу всегда хочется скорей оставить разговоры, взять что-то острое и «помочь», но здесь он колебался. – Если уж так для тебя принципиально, обратись в Москве, там вроде лазером уже…
– Да давайте резать!
И на следующий день меня повезли на настоящей каталке в настоящую операционную (долго маневрировали в узком коридоре, чтобы вкатывать головой вперед) под, как в кино, лампы, делали местный наркоз и настоящий хирург бормотал обыкновенное маньяческое: «Порежем человечинку… Всё ж мы, оф коз, состоим из белковых соединений… Начинаем, Ирочка?» Ирочка, как в романах о ВОВ, склонилась надо мной, я видел только огромные синие глаза над маской, и поглаживала лоб прохладной ладонью, я лежал на салфетке совершенно спокойный, не понимая, почему так всё намокает подо мной, и шептал Ирочке: вы прекрасны, вы волнуете меня, и это не просто слова, что за этим последуют и ответственные действия, а Ирочка не принадлежащим ее глазам старушечьим дребезжащим голоском рассказывала хирургу, что пишет из армии внук. Минуло три дня, и «терапевт факультета журналистики» захохотала:
– Еще один артист! – и осеклась. – А что это ты такой зеленый? – не зная, что я родился в шести милях от крупнейшего химкомбината Европы. – Ну-ка, садись.
Я присел, раскрыв ладонь на животе, но тут же поднялся с виноватой улыбкой:
– Б-больно сидеть, – еще потрогал живот и, вздохнув: – И стоять больно, – все-таки опустился на стул, повидавший немало крушений великих драматических дарований.
Терапевт потрясла седыми космами, избавляясь от наваждения человеколюбия, и вернула себя в исходное состояние:
– Чего придумал-то?
– Ничего. Я бы вас не побеспокоил. А хирург говорит: обязательно покажись в Москве после операции, вдруг осложнения, – поморщившись и все-таки не удержав стиснутыми зубами стона, я задрал майку.
Повязку следовало менять, а тело мыть, но я прозорливо согрешил против гигиены – огромная распухшая и растрепавшаяся повязка цеплялась за мою плоть, сквозь марлевую толщу проступали кровавые пятна, разводы зеленки и брызги йода и бурые потеки того, чему нет названия на языке людей.
Терапевт онемела и подалась вперед, словно оттуда, из моей раны, на нее взглянули внимательные и требовательные глаза, по лицу терапевта быстрыми тенями форели скользили разноцветные волны, и с каждой волной темнели ее глаза и сильнее судорога перехватывала губы; задохнувшись, терапевт показала головой: да, да, да, она всё поняла, что велят ей жуткие глаза из распотрошенного чрева, не надо больше, довольно, – отвернулась к столу и неожиданно спешно (словно торопясь помочь или не желая давать объяснений о смерти пациента на приеме) взялась царапающими звуками (вот как, оказывается, поют птицы по утрам в раю – довелось услышать при жизни земной!) заполнять направление на лечебную физкультуру и вдруг, словно переключил кто мою жизнь с черно-белой на цветную, обернулась и сказала:
– Так, может, тебя в профилакторий отправить? Вон как тебя слабость бьет.
Я пошатнулся и издал такой сладострастный стон, что после стыдился выйти в коридор на глаза покрасневшей и уткнувшейся в учебники очереди.
Профилакторий!
Мне же не почудилось?
Этот невероятно ослепительный день еще и накрыло небо из стодолларовых бумажек: профилакторий, о боже! – мне предложили профилакторий!!!
Объяснимся же: в университете, где таких, как я, училось тысяч сорок восемь, а таких, что получше, – тысячи две, в одном из плеч Главного Здания МГУ в незапамятные времена устроили профилакторий человек на шестьдесят – этаж одноместных комнат, где студенты жили и четырехразово питались (внимание!) – двадцать четыре дня за шестнадцать рублей двадцать копеек, проходя (в стоимость входит) разные щекотные, пушистые и зажиточные процедуры вроде массажа, обертываний, покалываний и купаний в растворах – вот так!