- Котенька, брось эту грязь, сейчас же! - крикнула из окна мама.
У Коти упало сердце. Он делал вид, что не слышит, что это - не ему. Дело в том, что мама картавила самым бессовестным образом. Он надеялся, что она скроется и никто не заметит.
Гусятин заметил. Перестал плеваться и уставился на Котю водяными глазами, сказал: - Богха, вигходи из могха, могхду бить буду.
Котя бросил железки на асфальт и пошел к своему парадному, из которого уже выходили дядя Шойл и папа.
- Здрассте-пожалуйста, - сказал Гусятин папе, когда тот проходил мимо.
Синагога в Москве - на улице Архипова. В самой ее середине. Архипова, по-существу говоря, и не улица, а - так - переулок между параллельными улицами, Богдана Хмельницкого - наверху и Солянкой - внизу.
Если на Хмельницкого встать на самокат, то можно свободно скатиться на Солянку за пять минут. Наверное, это был бы здесь лучший транспорт, потому что, когда хотя бы две машины едут навстречу по Архипова, это почти ЧП.
Разойтись им трудно. В этом случае, редкие прохожие прыгают спасаться на тротуар и чертыхаются. Хорошо еще - на этой улице помещается больничка и станция машин скорой помощи. Кого придавят, больница - рядом.
Когда папа, дядя Шойл и Котя приближались к заветному месту, людей на ближних улицах становилось все больше. Конечно, это были не такие толпы, какие бывают на демонстрациях или после футбольного матча в Лужниках, когда народ валит валом. Здесь все как бы 'гуляли' и в разных направлениях, кто переходил улицу, туда, сюда, кто глазел на пыльные витрины или крутился у газетного киоска или, отстояв очередь, пил газированную воду с сиропом. Короче, все делали вид, что они - обычные прохожие люди и ничего такого имеют на это полное право. Поди, разберись - обычные москвичи и гости столицы прохаживаются, стоят, курят, чешутся и смотрят в вечеряющее небо цвета линялой спецовки.
Так могло бы показаться кому-нибудь непосвященному. Но не Коте. Он вычислял невинных с виду прохожих, как миленьких, задолго до угла Архипова. Там, где, как раз, в это самое время чихали, рычали автомобильные моторы. Обычно невиданное здесь стадо машин, по две, а то и по три в ряд, как они только там умещались, газовали и тормозили, толкались бампер к бамперу, одна за другой.
Люди с большим трудом протискивались боком, по стенам. Одни из них продвигались и накапливались справа, где синагога, другие - слева, где синагоги не было.
- Давайте пойдем слева, - сказал папа. - Роза очень просила не задерживаться. Могут попасться сослуживцы, соседи - кому это нужно! Сами понимаете.
Так, следуя известному метрополитеновскому правилу, граждане стояли справа, проходили - слева. Справа стояли все больше пожилые люди, краснолицые люди с
мясистыми носами - частные шапошники и кооперативщики из пригородов, Лосинки и Люберец. В пудовых ратиновых пальто и буклистых кепках собственного пошива. Их празднично разодетые жены - тяжелые и скорбные на больных ногах. Ветер трепал их седые космы, выбивающиеся из-под косынок с люрексом.
Эти 'справые' люди, перетаптывались на пятачке, жались к стене синагоги и праздновали. Больше молча, тяжело дыша, прикрывая глаза и кивая головами в ответ на всегдашние мысли, что тяжелее их лет и пальто.
Люди - слева - те шли скорым шагом, совершенно, как случайные прохожие, делая 'русские лица', как писал когда-то Жаботинский. Перед ними была старая дилемма - им не хотелось быть опознанными, но, в то же время, что-то притягивало их сюда. Итак, на ходу, в сомнениях и риске, они бросали незаметные взгляды на соплеменников справа, а на вопросы водителей - Что тут, мол, за катавасия такая? Евреи что ли бузят? - отвечали небрежно: Да...вроде бы...Они...
Регулировщики поставили заграждения на перекрестках и заворачивали все транспортное движение с широкой Солянки наверх - в узкую улицу Архипова. Тут, среди легковых автомобилей, попадались и грузовики и автобусы. Один, вроде кладбищенский, перевязанный по бортам траурной лентой, с понурыми сослуживцами усопшего внутри, другой - со строительным мусором - торчащими наружу старыми гвоздевыми досками.
Народ на тротуарах шарахался по сторонам.
Старушки вздымали руки и вжимались в каменные стены.
Кооперативщики, как могли, подтягивали животы и поворачивали большие кепки боком или козырьками назад. Их обдавало гарью и моторным жаром. Стоило кому не удержать равновесия и отлепиться от стены, ступить на мостовую, машины тормозили, сизый дым тянулся в подворотни.
Милиция извещала в мегафонные 'матюгальники': - Граждане соблюдайте. Не мешайте уличному движению!
- Моя милиция меня бережет, - сказал Шойл.
- Не понимаю, - говорил папа, - Не исключено, это вызвано временной необходимостью, дорожно-транспортными работами... Пойдемте-ка лучше домой, это безумие здесь находиться. Сколько можно!
Густели фиолетовые московские сумерки. Евреи справа, упрямо держались у стен и ступеней синагоги, а те, что слева, прохожие - проскакивали через проходные дворы в соседние переулки, находили безопасный, угловой пятачок и негромко беседовали:
- У них это называется - уличное движение! Хотел бы я знать - какой умник все это придумал - устроить преднамеренную пробку, чтобы вся Москва именно сейчас ехала мимо единственной синагоги?
- Провокация. Шито белыми нитками, - шептал папа. - Кто-то должен прямо пойти и спросить - когда кончится безобразие!
Котя вырвался из папиной руки, подбежал к перекрестку:
- Когда кончится безобразие? - звонким пионерским голосом крикнул он постовому.
- Не шумли-ка тут и не нарушай, - добродушно сказал ему молоденький милиционер. И посмотрел на Котю светлыми глазами ФЗУшника Гусятина.