Кровью - как было обещано.
Из-за вывернутого, распухшего плеча, из-за рези в животе, из-за перекатывающегося в голове свинцового шара невозможно заснуть. Впадаешь в какое-то муторное, полудремотное состояние, плывешь в цветных электрических вспышках. Как-то думалось: неужели и в войну так? Неужели немцы в войну относились к нам так же?
Странно, как же они выдержали, пионеры-герои, партизаны, простые люди? Как они выдержали? Как? Ведь смогли, не день, не месяц, целых четыре года.
Смогу ли я?
На этот вопрос ответа не было. Ни ночью, ни следующим утром, которое, я был убежден, наступило с включившимся светом под потолком.
Меня, смеясь, выволокли. В какой-то белой камере человек в халате, имеющий отдаленное сходство с врачом, вправил мне плечо и дал съесть горсть таблеток, от которых в глазах поплыл розовый туман.
А затем все началось по новой.
Плечо мне успешно выбили вторично, и так отходили наполненными песком капроновыми "колбасками", что я перестал чувствовать спину и ноги.
Я вжимался в пол и, наверное, доставлял своими насекомьими шевелениями веселую радость избивавшим.
Мои признания уже не имели никакого значения. Это было не важно. Свист "колбаски" и отзвук ее в теле - вот что интересовало ублюдков.
Я окончательно потерял счет времени.
День прошел? Два? Всего несколько часов? Я не мог определить. Мне стало казаться, что это не я, а кто-то другой извивается и стонет в камере. Плохой артист, изображающий вселенские страдания. Я почти не сопереживал ему. У него были чужие, неправильные руки, все в фиолетово-красных пятнах гематом.
Смешно.
Я хохотал, через минуту уже не понимая причины. Я слизывал холод со стен. Я не понимал, что в моей жизни сложилось не так.
О, если бы я знал, к чему приведет меня увлечение космосом, я бы ни за что, никогда...
В забытьи мне виделась казахская степь, серо-зеленая и чуть фиолетовая. По ней плыл автобус, а вдали вырастал "Восток-1", белый на стартовом столе.
Я трясся и блевал. Я оставлял кровавые знаки на бетоне, но они не были ни тайными посланиями, ни прощальными записками.
- Суки, - шептал я. - Всех вас...
Свет. Темнота. Свет.
Меня выволакивали снова, и я визжал. У меня не было сил сопротивляться, я цеплялся за веселые плитки и хрипел:
- Я все понял, ребята. Да-да-да. Не надо.
Но ублюдки только смеялись.
Я не мог запомнить их лиц, но различал по фигурам. Высокий любил лупить "колбаской" по печени. Полный целил в пах. Спортивный предпочитал удушающие захваты.
Устав, они делали передышку, и я старался отползти в угол. Зачем? Так мне казалось безопаснее. Меня обливали ледяной водой, и высокий, устало выдыхая, мял костяшки, а потом подступал, мягко и неотвратимо.
- Что, сжались яйца?
Самое жуткое, самое пугающее было в том, что я не понимал, почему они не останавливаются. Я видел в этом бездушный автоматизм и сомневался, люди ли вообще измываются надо мной. Вспыхивал и гас свет. Меня приводили в чувство. Человек в халате зашивал кожу, как прореху на мешке.
- Свободен, - говорил он мне.
Смешно.
Мне хотелось сойти с ума, и несколько раз я был близок к этому, но почему-то так и не смог окончательно преодолеть грань, отделяющую меня от помешательства. Хотя ублюдки и боль, которую они с собой несли, способствовали моему сумасшествию изо всех сил.
Я не мог спать. Я не мог сидеть. Смерть неожиданно стала видеться мне в приятном, избавительном свете. Два слова "Хочу сдохнуть" шумели в голове ласковым, не перестающим прибоем. Ш-ш-ш.
А потом я понял.
Когда с меня сняли трусы и поднесли к члену электрический провод, я понял, что не карточки тому виной, а их страх.
Меня боялись до усрачки.
Я был как маленькая трещина в основании стены лжи, а несколько настоящих слов о войне были как несколько капелек воды, просочившиеся сквозь эту стену.
И они бросились заделывать трещину со всем усердием людей, представивших грандиозность и силу грозящего вырваться потока.
А-а-а-а!
Только глупость их состояла в том... что они перегораживали...
А-а-а!
Океан. Придурки перегораживали океан правды.
Потом меня бросили обратно в камеру. Я вроде бы умер, но зачем-то опять воскрес. Мир был зыбок и желто-сер.
- Просто не знаю, что с вами делать.
Я услышал голос, полный притворного сочувствия, и повернул голову. Мир едва не перевернулся, встал косо, но медленно выправился. Мутное пятно лица приблизилось и отдалилось, мелькнув рыжими усами.
- Жутко выглядишь, парень.
- А что со мной... делать... - выдохнул я.
- Вот и я не знаю. Ты ведь раскаиваешься?
Я издал звук, похожий на смешок.
- В чем?
- М-да.
Меня коснулось что-то белое, и я понял, что мне вытирают щеку. Пунктик в этом у рыжеусого что ли?
- Думаю, - сказал мой собеседник, - убить тебя было бы гуманно. Ты и сам, наверное, не против. Доктор мне тут жаловался на тебя.
Он подождал моей реплики и продолжил:
- Говорит, что устал приводить тебя в сознание.
- Я живучий, - прошептал я.
- На член свой посмотри.
Мужчина уплыл из поля зрения, шаги его стали глуше, потом вновь приблизились. Я почувствовал его страх, скрываемый за злостью.
- А возможно, мы тебя выпустим, - сказал он. - Когда ты окончательно сойдешь с ума. Как тебе перспектива?
- Чего вы хотите? - спросил я.
- Уже ничего. Но мы придумаем.
После этого визита меня пытали еще какое-то время. Собственный крик звенел у меня в ушах. Но я уже не просил и не умолял.
А скоро и не кричал.
Я обнаружил, что в моей памяти, там, в прошлом, есть примеры куда более значимого героизма, и обычные, такие же, как я, люди наперекор всему, перенося гибель родных и близких, умирая под пулями, от голода и бомбежек, выжили, выстояли и победили.
Они все время незримо присутствовали рядом со мной, во мне, но только сейчас я почувствовал, будто стою с ними в одном ряду.
Как мало и одновременно много для этого нужно!
Тесней, тесней! Молодогвардейцы! Защитники Брестской крепости! Плечом к плечу. Спустите платок. Откуда вы? Из какого года? Осовец. Осовец!
Часть моей боли словно уходила к ним, распределялась поотрядно, гасла. Я осознал, что могу всё выдержать. Всё! У меня были миллионы примеров перед глазами.
Моя история. История моей страны.
Я стал улыбаться. Мне выбили три зуба и сломали четыре пальца. Колотили по пяткам. Прижигали кожу огнём. Глупые, обезумевшие люди.
Меня нельзя было убить.
А потом однажды, в один момент я очнулся в белом больничном модуле, задернутом зеленой шторой. Что-то пикало над головой. Вену кусала игла капельницы. Тело казалось деревянным и совсем чужим, болело и ныло как-то отдаленно.
Слёзы щипали глаза.
Где-то вдали шелестела вытяжка, было тепло, на потолке, нечеткий, мигал красный светодиод пожарной сигнализации.
Однажды я читал о такой пытке, пытке комфортом после нескольких дней жестоких измывательств. Люди расслаблялись, и им после очень не хотелось обратно, к гематомам и открытым ранам, к почти забытой, залеченной боли.
Я попытался собраться, но только заревел еще сильнее.
Бить меня перестали.
Но не выпустили. Может, действительно, не знали, что со мной делать. Подлатали, дали отлежаться и, загипсованного в трех местах, поместили обратно в камеру. Два или три дня я просто лежал, вздрагивая, когда мимо двери, шаркая, проходил охранник.
Жутко хотелось жить дальше.