Не то, чтобы я был таким уж ботаником или маменькиным сынком. Просто… в первой своей школе, где я проучился в первого класса, подобных вещей не происходило. Нет, мальчишки могли ссориться, драться, даже подолгу враждовать — но вот травли новичков или кого-то, выбранного изгоем, отверженным, на моей памяти не случалось. Здесь же, столкнувшись с совсем другими отношениями, я растерялся — и в результате стал объектом откровенной травли со стороны Кулябьева и троих его прихлебателей. Помнится, особенно обидно было, когда они вчетвером принимались осыпать меня ядовитыми насмешками в присутствии девчонок — и было особенно обидно, когда одноклассницы весело хихикали, услыхав очередной оскорбительный пассаж.
Разумеется, я попытался решить проблему, разобравшись с Кулебякой один на один — но нет, эти ребята предпочитали действовать сообща, и первая же попытка закончились для меня унизительными побоями. К своему стыду я тогда испугался — чем окончательно закрепил в глазах своих мучителей свой статус мальчика для битья. А потом — проблема решилась сама собой, поскольку рыжий главарь и двое его «миньонов» в девятый класс не прошли, а Черняк, оставшийся в одиночестве, не рискнул продолжать в том же духе. Тем не менее, эти полтора месяца унижений не прошли для меня даром — у Кулебяки нашлись последователи из параллельного «Г», с которым нас слили на следующий год, и мне пришлось потратить две четверти, чтобы избавиться от унизительного клейма отверженного.
— Само, говоришь? — я демонстративно поглядел на асфальт под их ногами. Ни наледи, ни лужи, поскальзываться не на чем. — Что ж так неосторожно, а?
Я нарывался на драку прямо сейчас, и это было очевидно обоим моим оппонентам. Но до звонка на первый урок оставалось чуть больше десяти минут, и Рыжий, видимо, решил пока не нагнетать.
— Ладно, на переменке поговорим… Монах!
Монах — это я, уже успели прилепить прозвище. Впрочем, на это я не обижаюсь, оно и в прошлой школе было такое же, согласно фамилии «Монахов». Разве что, тон говорившего мне не понравился, но с этим мы ещё разберёмся… потом.
— Обращайся! — я изобразил жизнерадостную улыбку, надеясь, что она получилась похожей на оскал. — И гляди, не споткнись ещё раз, а то можно ведь упасть и носик расквасить, будет бо-бо!
Кулебяка при этих словах дёрнулся, но Черняк дёрнул его за рукав и что-то торопливо зашептал, после чего оба припустили в сторону школы. Я проводил их взглядом и встал на четвереньки, из-под «Москвича» сумку. Наскоро обтерев с неё грязь, я перекинул ремень через плечо и тряхнул головой. Да что это происходит, в самом-то деле? Шагу ступить не успел, как уже угодил в колею, накатанную бесчисленными книжными попаданцами, оказавшимися в собственном детстве. И уже, подобно им, готов строить планы: как бы разобраться с теми, кто имел неосторожность задеть меня в прошлой жизни? А с другой стороны — куда деться, а? Набивать по второму разу уже набитые однажды шишки — что может быть глупее? Разве что, полагаться на то, что подобные конфликты можно разрешить на словах.
…нет, товарищи, такой хоккей нам не нужен…
Да, первый день попаданца начинался не слишком-то духоподъёмно. Я обогнул угол пятиэтажки — и оказался на школьном дворе. Народу здесь было полным-полно, и все ожидали чего-то перед крыльцом, причём многие к моему удивлению были при букетах. Нет, я не спорю, День Космонавтики, — это праздник, тем более, для нашей семьи. Но в череде широко отмечаемых «красных дней календаря» он, помнится, никогда не числился. А тут — толпа школьников всех возрастов, цветы, девчонки подозрительно нарядные, над козырьком крыльца красуются аж два кумачовых полотнища, натянутые на каркасы из реек. На первом вполне предсказуемое «12 апреля — День Космонавтики!»; на втором же, поуже и подлинней, красуется лозунг: «Освоение космоса — кратчайший путь к построению коммунистического общества! Л.И. Брежнев». Не успел я удивиться ещё раз — что-то не припомню я таких высказываний за «дорогим Леонидом Ильичом», как и не помню, чтобы 12-е апреля когда-нибудь отмечали у нас с такой помпой — как большой чёрный динамик, стоящий на крыльце, зашипел, закашлялся, и над головами собравшихся поплыло бодрое: