День, когда его взяли в плен, начался как обычно. Набросив на плечи полотенце, словно шарф, Мартин придерживал рукой подбородок под неестественным углом и бритвой выравнивал усы. Поппи любила смотреть, как Мартин бреется, находя этот процесс интимным и сексуальным. Дома Март во время бритья разговаривал с её отражением в зеркале; одетое в пижаму, оно выглядывало из-за его правого плеча. Стоя в душевой модульного общежития, он по-прежнему смотрел в правый угол зеркала, надеясь, что там мелькнёт её лицо. Каждое прикосновение лезвия бритвы к коже будто приближало его к Поппи.
Ночь прошла спокойно – всего один сигнал воздушной тревоги, да вслед за ним налёт. Это дало солдатам возможность насладиться непрерывным шестичасовым сном. Настроение у Мартина было хорошее.
Стоя бок о бок с Аароном, они болтали, не подозревая, как много будет значить для Мартина этот разговор. Обычно друзья обсуждали происходящее или всё, что находили забавным; это была весёлая, пустая болтовня, не требовавшая эмоций. До этого утра Аарон лишь пару раз упомянул о Джоэле, но сегодня ему очень хотелось говорить о сыне.
– Сегодня в письме пришёл его рисунок – не пойму, что на нём, но это гениально, чёрт возьми! Сохраню на случай, если вырастет знаменитым художником. Его работы ещё наделают шуму побольше «Подсолнухов»! Не могу поверить, что ему уже почти два. Я так по нему скучаю, Март…
Мартин кивнул, не найдя, что сказать в ответ. Он не знал, каково это – скучать по кому-то, кроме жены. Ему трудно было представить счастливые отношения между отцом и сыном, но любовь Аарона и Джоэля вызывала восхищение и что-то очень похожее на зависть.
Как и Поппи, Мартин всю жизнь провёл в районе Е17. Двухуровневая квартира Термитов располагалась недалеко от квартиры Поппи, в доме, который был данью шестидесятым. Гостиная могла похвастаться пёстро раскрашенными коврами, плакатом с клоуном Пепито над электрическим камином да овальным буфетом со стеклянным верхом, который собирал пыль, упаковки от пиццы и старые выпуски «Желтых страниц». Мать – нервная, беспрерывно курившая буфетчица в школьной столовой; отец… отец – просто сукин сын. Мартин не мог и вообразить, чтобы такой человек хранил его рисунки. Отец был из тех людей, которые ничего в жизни не видели и ничего не добились, но постоянно унижают и критикуют остальных. Он-то лучше других знал всё обо всём! Чем не талант для такого болвана – сидя в гостиной, из засаленного кресла изрекать мудрые высказывания.
Большой, толстый, неопрятный, он носил на расстёгнутой рубашке остатки недавней пищи; его седая борода казалась тенью на лице и по своей равномерной выстриженности могла бы стать шедевром дизайнерского искусства. За ним тянулся стойкий запах жареной пищи и секса. С ранних лет чувствуя, что отец – злой человек, Мартин ещё не мог осознать, как сильно его боялся. Лишь с годами, оглядываясь на прошлое, он понял, что всё детство провёл, затаив дыхание. Он верил – если не дышать, можно стать лёгким, как пёрышко, незаметным. Мартин Термит хотел стать невидимкой.
В первые десять лет жизни или даже больше Мартин не мог бы сказать, какого цвета глаза у отца, потому что никогда не смотрел ему прямо в лицо, а отводил или опускал взгляд. Мартин рос тихим ребёнком; опыт научил его скрывать свои мысли. Пару раз он высказал своё мнение по какому-то вопросу и тут же был жестоко высмеян отцом, который издевался над его детскими суждениями, во весь голос гогоча и повторяя слова сына, по-женски повизгивая, что совсем не подходило его зычному голосу: «Как ты сказал, кретин малолетний? Как это понимать? Ну ты и ничтожество!» Он часто поднимал на сына руку, порой чтобы ударить, но иногда тут же её опускал. Мартин не знал, ждать удара или нет, и каждый раз вздрагивал и скулил. Это отец находил смешным, да не то что смешным – просто УМОРИТЕЛЬНЫМ!
Страх насилия стал таким ощутимым, что стоило отцу слишком резко взмахнуть рукой, и мальчик готов был выпрыгнуть из кожи. Побои приносили едва ли не облегчение, доказывая, что Мартин не сошёл с ума. Он думал: «Вот видишь, Март, ты имеешь право бояться, он тебя бьёт; тебе не почудилось, это и впрямь больно!»
Мать, зависимая от никотина, даже не пыталась противостоять мужу. Мартин её не винил; не будучи благодарным ей за такую жизнь, он понимал – у неё тоже каждый день своя борьба, своя война. По ночам он слышал, как она кричит с надрывом, от боли, не от удовольствия. Зарывшись лицом в подушку, он рыдал, желая, чтобы всё это поскорее прекратилось, чувствуя себя никчёмным, думая: «Посмотри на себя, Март, лежишь тут и ревёшь в подушку, и ничем не можешь помочь маме. Он прав, ты просто ничтожество».