Нет, решительно, ничего общего у её автора ни с вышеупомянутым автором некогда нашумевшей антиалкогольной "Живой воды" (хотя бы потому, что Леонид Анатольевич от потребления этой "живой воды" и поныне не отрёкся), ни с иными мэтрами и "сантиметрами" нынешней отечественной прозы. Ничего общего ни с лауреатами различных "триумфов" и "нацбестов", ни с их антиподами, тоже, впрочем, не чурающимися всяких шуб с царёва плеча… И вообще — у Л.Сергеева нет ничего общего. Сплошная конкретика. Весомо, грубо (ну, скажем, жёстко) и уж куда как зримо и узнаваемо обрисованные "сцены из жизни" семидесятых-восьмидесятых-девяностых годов. Да, из жизни прежде всего художественно-литературной, можно её даже и "богемной" назвать, — но кто сказал, что богема есть менее созидательно-животворящая часть общества, чем, к примеру, чиновная бюрократия. Или — чем бомжи, опера и бизнесмены, излюбленные персонажи большинства "успешных" и безуспешных творцов новой прозы. И с ними Сергеев, похоже, просто не хочет иметь ничего общего. Его излюбленные — его друзья, "стариканы". Их предельно детализированные портреты (то словно на холсте, да и с помощью мастихина, то графически-резкие), рельефно, можно сказать — пером документалиста, хотя почти всюду не без иронии и юмора прописанные ситуации судеб немалого ряда литераторов, одень известных (Э.Успенский, Ю.Коваль) или, что называется, широко известных в узких кругах. Тут и пора сказать: каждое из этих изображений, даже (этюдное) — своего рода штрих к портрету эпохи. Уже без иронии, юмора и без преувеличения сие утверждаю, подкрепляя утверждение строчками, в коих нечто вроде творческого Сгеdо автора содержится:
"Вроде бы, ну что интересного в одной единственной заурядной жизни?! Мелочь, пылинка в огромном мире, а надо же! — своя неповторимая судьба… Даже если просто перечислить вехи одной судьбы, получится хроника определённого отрезка жизни, а если припомнить подробности, то воссоздаётся и атмосфера того времени…"
…Тут и выясняется, что всё же кое-что общее у Л.Сергеева кое с кем в словесности есть. С Толстым, например. Да, со Львом Николаевичем. Опять-таки не шучу, хотя общность эта, конечно же, не в масштабе дарований и не в творческих манерах. Хоть Леонид в своей книге и и говорит, что это поэт-философ Эдуард Балашов благословил его на создание именно такой, "хроникальной" прозы, сказав: "Сейчас время сочинительства кончилось, наступило время литературы факта", но ведь создатель "Войны и мира" столетием ранее предрёк: наступит время, когда писателям не надо будет ничего придумывать, надобно станет лишь излагать происходящее… Что ж, может, они и впрямь уже наступили, такие времена, однако читаю эту книгу и в который раз убеждаюсь: всё в конечном счёте зависит от того, как изложит писатель то, что хочет поведать, будь то реальное событие, будь то полный фантасмагории вымысел. От угла взгляда. От умения владеть словом. От духовного напряжения. От уровня дарования. От всего, что делает человека художником слова. От "как"… И не на до лукавить пред самими собою, вот в чём ещё меня убеждает эта книга: никаких таких "фактов" самих по себе в основе литературы быть не может. Каждый пишущий, даже самый суровый документалист — всё равно сочинитель. Без доли вымысла, т.е. воображения ни единый из нас ничего не может творить и вытворять, хотя бы потому, что смотрит на всё своим взором, а не глазами любого другого человека… Вот фрагмент размышлений автора над судьбой и личностью известного детского писателя (здесь и далее фамилий не называю, ограничиваясь инициалами: иных уж нет, а… "тех долечат", пусть лучше читатель, если захочет, сам заглянет в книгу, чтоб узнать, "кто есть ху"), я тоже знал его, и, как думалось, прилично знал, но — читаю о том, кто уже "на небесах", и вижу, и открываю для себя совершенно иную личность:
"С начала "перестройки" И., чёртов умник, перестроился одним из первых, его компьютерная башка заработала, как землечерпалка: он начал писать детективы, запихнул партбилет в ящик и стал ещё более верующим, чем прежде — если раньше только втайне писал стихи про Христа (будучи секретарём комсомола), то теперь выругается или услышит что-либо неприятное, тут же крестится и бормочет: "Прости, господи!" …В И. многое для меня осталось загадкой, он всё же окружал себя непрозрачной оболочкой. Я не знаю, как в нём, чёрте, уживались доброта и злость, пронзительная искренность и явная лживость, ребячество и мудрость; не знаю, чего в нём было больше: естественности или искусственности, таланта или тщеславия, безалаберности или расчёта, но знаю точно — он был личностью, человеком крайностей, необычных (часто бесшабашных) поступков, способным на гнусноватый шаг и на благородное дело. И даже на подвиги…"