Торжественное явление нового царя народу должно было состояться ровно в десять, а пока добрые и не очень горожане стояли, переминаясь с ноги на ногу на легком декабрьском морозце, и волей-неволей, чтобы хоть как-то занять себя, разглядывали всё, что заслуживало хоть какого-то разглядывания[112].
Мрачной бурой горой возвышался у стены царского дворца крутой кабаний бок, ощетинившийся грязной коричневой шерстью, до которой не смогли допрыгнуть вчерашние любители сувениров. От любителей сегодняшних покойного свина охранял не хуже, а то и лучше, чем самого графа, отряд добывших его охотников. Уши, рыло, копыта и хвост Лесного Хозяина, должно быть в уважении к его сану, были украшены зелено-бело-черными розетками размером с дамские зонтики.
Оцепленная платформа посреди площади, стражники из отрядов всех четырех родственных покойному царю фамилий, охраняющие к ней проезд, стены и окна прилегающих домов-дворцов – всё были щедро задрапировано лентами полотна цвета графского герба. Зеленый, белый и черный, куда ни поверни голову, неотступно бросались в глаза и назойливо напоминали о доблестном Аспидиске Первом даже слепому.
На фасаде царского дворца, принадлежавшего когда-то вымершему роду Медведей, над самым парадным входом висел крот-альбинос на огромном, в несколько окон, черно-зеленом деревянном, обшитом фанерой щите, подвешенном к парапету крыши на двух толстенных канатах. Естественно, плотно увитых черно-зелено-белыми лентами.
На помосте под навесом зябко ежился и переминался с ноги на ногу, изредка позвякивая медью, оркестр в вездесущей черно-зелено-белой гамме.
Часы на башне, звякнув глухо механикой в своей каменной утробе, методично и звонко пробили десять и, не дожидаясь реакции людей, деловито принялись отсчитывать следующий час.
– Время медведей прошло, наступило время кротов, – замерзшими губами прошептал Кондрат стоявшему ближе всех Прохору. Тот криво усмехнулся в ответ. Брендель задерживался.
Может, он посчитал, что поговорка «точность – вежливость королей» к царям не относится. Или, наоборот, не посчитал быть вежливым по отношению к тем, кто его ожидает. Хотя, возможно, у него появилась иная, не менее уважительная причина не прибыть на первое свидание со своим народом вовремя. Но люди, неистово завидуя яблокам, селедкам, но, больше и чаще всех, тем индифферентным идиотам, которые остались дома у растопленной печки, яростно подпрыгивали и топтались на доставшихся им на площади квадратных сантиметрах, клацая в такт зубами, еще двадцать минут.
И только когда те, у кого после многочасового стояния при минус пяти по Ремуару выкристаллизовалось нетерпение или отмерзло любопытство, стали предлагать соседям обидеться и уйти, в конце Господской мелькнуло движение, и не вошедшие на площадь и застрявшие на тротуарах этой улицы горожане закричали нестройное, но долгожданное: «едут, едут».
И торжественная процессия из вереницы экипажей, каждый запряженный не менее чем четверкой лошадей, неспешно вкатилась на площадь.
Первая карета, местами золоченая, местами просто крашенная канареечно-желтой краской, остановилась в аккурат у самой лестницы помоста. Грянула бравурная музыка. С запяток расторопно соскочили два лакея и наперегонки бросились к дверце – один открывать ее, другой откидывать лестницу, выпуская на всеобщее обозрение сначала напыженного, наряженного и напомаженного графа, потом точно такую же, только в шубе подлиньше, графиню, и только затем – Ивана и Серафиму.
У Сеньки был такой вид, словно пригласили ее не на коронацию, а на похороны.
Иван соперничал с ней по части веселости и сосредоточенно не отрывал глаз от булыжника.
Толпа разразилась жиденькими выкриками сомнительного содержания и топотом[113].
Брендели, лучащиеся самодовольством и купающиеся в собственном триумфе, не замечали ничего.
Едва царский экипаж тронулся, как место его тут же заняла карета вторая, тоже с кротом на дверце, но видом похуже, размером поменьше, и с вызывающими жалость и неловкость следами потуг на серебрение. Дверца ее распахнулась самостоятельно, и на землю спрыгнул и проделал какие-то странные, но энергичные танцевальные па Воробейник.
– Эх, скользко, пень твою через колоду! – от души провозгласил он, и публика благодарно оживилась.
– Коротча, спесь не растряси, когда вылазить будешь! – обратился министр ковки и литья в глубину почти серебряного почти ландо.
– Да ну тебя к веряве! – прорычали ему в ответ, и на покрытый ледяной глазурью камень высадился министр канавизации, в точности повторив пируэты и фуэте своего коллеги по кабинету, и даже добавив новые.
– Третий пошел! – весело скомандовал он, и тут же в его рефлекторно сомкнувшиеся объятия выскочил Щеглик – министр охраны хорошего самочувствия. Коротча повторил свой танцевальный номер на «бис», но уже в паре.
– Так вы лесенку-то изнутрей выкиньте, дуботолы! – крикнул какой-то доброхот из зрителей, и толпа расхохоталась.
Министры, сообщив советчику, что и без беззубых знают, совету всё же последовали, и дело пошло быстрее.
Некоторые, особо ловкие фокусники Лукоморья на представлениях достают из кармана штанов сначала дюжину связанных вместе носовых платков, потом шляпу, шарф, пару валенок, кролика и новое корыто. Но и они поразились бы и перекосились пожизненно от зависти при виде мистической феерии «двадцать пять министров на шести квадратных метрах».
Доверчивый постольский люд номера с шарфом и валенками не видел никогда и, к тому времени, когда последний глава гильдии, он же министр полезных ископаемых Медьведка покидал облегченно приподнявшийся на рессорах на полметра экипаж, толпа забыла повод, по которому она сегодня здесь собралась.
– Браво!
– Бис!
– Вы там что, друг на друге сидели?
– Нет, лежали!
– А еще раз слабо?
– Если ты мое место займешь – хоть сто раз!
– Нашел дурака!
– И искать не пришлось!
– Н-но!!!.. – гневно щелкнул кнутом кучер Бренделей, и посеребренный рыдван, едва не сбив замешкавшегося Комяка, с грохотом сорвался с места. Дальнейшее прибытие почетных гостей проходило церемонно и неинтересно.
Баронесса Карбуран, баронесса Дрягва, вдовствующая баронесса Жермон, целый табунок спустившихся с гор дворян – не родственников Нафтанаила, все со свитами, с супругами, тетками, дядьями, приживалками и прихлебателями. У всех в руках бумажки с текстом клятвы верности новому государю, сочиненной накануне Бренделем лично, и срочно розданной только сегодня утром со строгим наказом учить наизусть, во избежание разнообразных последствий в самом начале правления[114]…
– Речь Иванушки была невыразительна, зато сбивчива и запутанна. Синдром ракушки, как окрестила его Сенька, работал на все сто.
Раза два Иван поздравил от имени и по поручению костейского народа восходящего на лукоморский престол барона Бренделя, три раза называл его то наследником Мечеслава, то Нафтанаила, то рода Медведей, потом выразил надежду, что народ обманет ожидания правителя, а также горячто пожелал ему успехов и свершений на загадочном внешнеполитическом поприще мировой арены. Раз восемь он просто не добрался до конца начатого несколькими минутами ранее предложения, и даже этого не заметил.
Трудно сказать, что думали об этом остальные гости, и думали ли вообще, но Брендель пребывал на этот счет в святом неведении. Всё его нетерпеливое внимание, весь жадный интерес, все пылающие чувства были сконцентрированы только в одном направлении – на резном ларце с выпуклой, как свод храма, крышкой, покоящемся на одетой в черно-зелено-белый балахон табуретке слева и чуть позади.
После окончания речи, наконец, наступил торжественный момент водружения стального артефакта ушедшего рода на поспешно обнаженную голову едва не подпрыгивающего от нетерпения графа.
– …и право короновать первого правителя династии Бренделей… – провозгласил загробным голосом Иван. Граф благодушно кивнул и елейно прикрыл глазки и наклонил голову.
– …получает старейшина кабинета министров страны Костей… Серафима протянула Коротче ларец с короной.