Кира отстранилась, поправила прическу — смуглое нежное лицо ее горело.
— Мама! Прошу тебя, — с мольбой сказала она.
Вера Алексеевна, тоже раскрасневшаяся, с большими черными блестящими глазами, белозубая — красивая статная женщина — вытянула перед собой крепкие смуглые руки и, откинувшись на стуле, вдруг запела:
Голос у нее был сильный, широкий — от сопрано до контральто. Пела она легко, свободно, лишь чуть-чуть помогая себе взмахом руки. Она пела, улыбаясь и озорно играя черными своими глазами: то водя ими по сторонам, то вскидывая к потолку, то лукаво щуря их.
Она засмеялась, не кончив арию, сказала:
— Знаешь, Ольга, если женщина ничего другого не может, она должна рожать, рожать, рожать — добрых, умных, талантливых, — рожать и воспитывать. Только в этом есть какой-то смысл.
— Что же вы не рожали больше? — наигранно шутливым голосом спросила Ольга.
— Эх-хе-хе, слишком поздно поняла эту простую истину, — сказала Вера Алексеевна.
Кира обняла ее, заглянула в лицо.
— Мамочка, ты заговорила, как папа, — погрозила она матери. — Стоило мне уехать на полгода…
— А что? — перебила ее Вера Алексеевна. — Он прав, ей-богу, прав. Ну какая еще может быть у бабы сверхзадача? Минимум — родить хорошего человека, максимум — талантливого. — Она вдруг схватилась за голову. — Господи! Как подумаю, что было бы, если б я поехала в консерваторию…
— Ну что, что, что было бы? — смеялась Кира, трогая ее черную корону из приплетенной косы.
— Дурочка, тебя бы не было! Прямо с ума схожу.
— Ах, мама, не будем об этом!
— «Ах, мама, мама, мама, какая вышла драма…» — пропела Вера Алексеевна и порывисто обняла Киру. — Вот мое призвание и оправдание.
— И наказание, — со смехом добавила Кира. — Давайте выпьем за хозяев этого дома, они такие славные и совсем напрасно ссорятся.
Хозяева с удивлением посмотрели друг на друга — Ольга прыснула, Петр шутливо ткнул ее в бок. Примирение состоялось.
Ночью в постели Петр тронул Ольгу за плечо и сказал:
— Слышь, Оля, давай-ка, это, не будем брать с Киры. Ты как?
— Можно, — прошептала она и, как бы невзначай коснувшись его коленями, тихо засмеялась.
Петр глядел в темноту и соображал:
— Подумаешь, тридцатка, — сказал он задумчиво. — Проживем.
— Ага.
— А то, прям, в глаза не смотри. Оль, ты че, Оль?
Ольга вздрагивала от смеха.
— Ты че, говорю? — насторожился он.
— Дышишь щекотно.
— А, — протянул он и отвернулся.
Ольга затихла, долго лежала молча, словно заснула. Петр уже начал подремывать, когда вдруг услышал:
— Петь, а Петь…
— Ну, че?
— Не спишь? — Ольга приподнялась на локте, ощупью нашла его руку. — Не спишь?
— Ну? — отозвался он.
— Петя… скажи честно, — она дышала жарко, близко, прерывисто, — скажи… любишь меня?
Он раздраженно хмыкнул и, освободив руку, отодвинулся к стене.
— Петя… Ты не серчай, я ведь так, не думай, мне ничего не надо, просто, чтоб сказал… Не хочешь, не говори, молчи, пусть будет, как было, я ж ничего, не надо серчать, — бормотала она, прижимаясь к нему горячим телом и всхлипывая.
Злость прошла. Он нащупал ее лицо — оно было мокро от слез, губы дрожали. Он притянул ее голову к себе на грудь и стал гладить. Ольга всхлипывала, а он все гладил, гладил молча, пока она не успокоилась и не уснула, тихая, мягкая, жаркая.
Петр был доволен примирением, его желание пересесть на автобус было как бы узаконено, и теперь он мог спокойно готовиться на второй класс. Ольга перестала его «грызть», но с ней, Петр это заметил, произошла какая-то перемена: она стала высоко держать голову, многозначительно хмуриться и разговаривать пренебрежительным тоном: Петр поудивлялся первые дни, потом махнул рукой, решил не обращать внимания.
Экзамен он сдал, упросил комиссию принимать с передышкой. Теперь оставалось получить документы. «Ну, упрямый ты», — сказала Ольга вместо поздравления. Он быстро пообедал, завернул в газету копченую селедку, несколько кусков хлеба и убежал в гараж. Вечером его привезли на «шарабане», полуторке с фанерной будкой в кузове. Ольга увидела в окно, как его несут за руки, за ноги, кинулась на крыльцо, запнулась об порожек, растянулась, ссадила колени и локти. Петра занесли в кухню, положили на лавку — он был пьян: «ни тяти, ни мамы». Ольга завыла от обиды. Вышедшие на шум Вера Алексеевна и Кира помогли перенести его на кровать. Ольга, плача, причитая, как по умершему, стянула с него кирзовые сапоги — они упали на пол с глухим пугающим стуком. Потом ушла на кухню, села за стол, на котором стоял нетронутый праздничный ужин (в честь второго класса!), и расплакалась навзрыд. Вера Алексеевна накапала ей валерьянки, кое-как успокоила, уговорила не скандалить, а понять и простить.