За неделю Петр поправился, делать ему было нечего, и он согласился позировать Кире для ее курсовой работы, портрета. Был воскресный день, во дворе лежал новый снег, чистый, ослепительно белый. От него было светло в комнате, словно свежевыбелено. На кухне жарко топилась печь, было тепло, сухо — по всем комнатам расползался горячий блинный дух.
Кира усадила Петра за стол, напротив окна, перед горкой кедровых орехов. Сама села чуть поодаль, боком, возле мольберта, на котором был приколот чистый лист ватмана.
— Располагайся, как тебе удобнее. Положи локти на стол и щелкай орехи, — сказала Кира.
Карандаш ее торопливо зашуршал по бумаге. Она склонила голову, и черная гладкая прядь веером скатилась на лоб, закрыла половину лица. Кира быстро-быстро поглядывала на Петра прищуренным глазом и все чиркала, чиркала, скрипела карандашом.
Мало добиться сходства, думала Кира, важно передать внутреннюю суть Петра, его характер, уровень развития, взгляд на жизнь, положение в обществе… А где признаки, по которым можно было бы все определить? Вот он, Петр, весь тут — задача в том, чтобы, ничего не искажая, выделить, усилить наиболее существенные черты, и тогда, если хватит мастерства, появится и характер, и уровень развития, и взгляд на жизнь, и все прочее. Тут важно сначала уловить общее, затем — частное, а уж через частности искать целое, как учит диалектика. Общее — молодой мужчина, хорошо упитанный, с широким, но низким лбом без морщин. Глаза темно-серые, пугливые — все время прячутся: то опускаются вниз, то глядят вбок, то вскидываются вверх. Выражают они растерянность и вину, этим настроением окрашивают все лицо, не имеющее резких характерных линий. Пожалуй, это и есть главное: в его лице нет острых черт, оно плавно, округло, мягко. Внимание! Теперь в глазах тоска — наиболее частое выражение. Интересно: рот, щеки, брови не шелохнулись, не дрогнули, а все изменилось — только из-за глаз. Очень инертное лицо, вялое. Глаза меняются как бы изнутри: тускнеют, светлеют, зрачки то сужаются, то расширяются — неуловимо. Нос и рот тоже какие-то вялые, мягкие, обыкновенные. Вот в этом-то и трудность, что все в нем обыкновенное. И, наконец, прическа, если можно так назвать стрижку «бокс» — затылок голый, а на лбу коротенькая челка. Начисто стирает с лица все интеллектуальное, придает налет вульгарности и примитивизма. Хорошо было бы повсеместно запретить эту стрижку, как уродующую нормальных людей…
Петру было не по себе, ему казалось зазорным вот так сидеть перед девушкой и давать ей рисовать с себя портрет. Ему казалось, что в этом сидении есть что-то нехорошее, нечистое. Такое же чувство у него было как-то на медицинской комиссии в военкомате, когда он, совершенно голый, прикрывшись руками, стоял перед женщинами-врачами. Ему велели положить руки на затылок, а он все не мог их поднять, словно они окоченели… Вот и теперь тоже — надо бы смотреть на Киру, чтобы она схватила его глаза, а он все не может, неловко как-то. «И зачем согласился, остолоп! — возмутился он. — Дурость свою выставлять напоказ, и только». Он пересилил себя, взглянул прямо на Киру.
«Ух ты, какая тонкая сбоку, — удивился он, словно впервые увидел ее. — В два, а то и в три раза тоньше Ольги…» Кира действительно была прямая и тонкая, с длинными стройными ногами, с маленькой острой грудью и узкой талией, схваченной пояском. На ней было легкое платье с короткими рукавами, короткое, по последней моде — она сидела, одернув подол, и все-таки на две, на три ладони выше колен ноги были открыты. Кожа была смуглая, чистая, нежная.