Вечером Петр снова засел за книги. Ольга не стерпела. У нее вдруг прорезался голос, она истерически раскричалась, швырнула на стол, за которым сидел Петр, ворох грязных пеленок, расплакалась навзрыд и выскочила из кухни. Петр смахнул пеленки на пол, взял книгу, ушел на скамеечку под куст сирени. Рядом, протянуть руку — дотронешься, в окне сидела Кира, с тетрадью на коленях, готовилась к зачету по истории живописи. Она слышала скандал и, когда Петр, сердито сопя, уселся, тихо сказала:
— Вы молодец, что не бросили учебу, но Ольге тяжело одной. Вы должны ей помогать.
Петр вздрогнул, сжал книгу, словно ее хотели отнять, и, покраснев, махнул кулаком:
— А ну ее! Психует. В лес, грит, на автобусе будешь возить разных. Придумала. Че я, на этой не мог бы, если б захотел? Больно надо… — он еще пробормотал что-то, но Кира не разобрала.
— Ревность, говорят, признак любви, так что особенно не огорчайтесь, — сказала она шутливо.
— Ну, — криво усмехнулся Петр. — Избави бог. А насчет на чем ездить — не ее дело. Хочу — на «зисе», хочу — на «таджике». Сам себе хозяин.
— Да разве в этом дело? — загорячилась Кира. — Вы поймите, ей просто обидно: вы пришли с работы, книжки читаете, телевизор смотрите, а она, как проклятая, у печки да у корыта до полуночи пляшет. Вот в чем дело!
— Знала, куда идет, в дом, на хозяйство. Мне другая и не нужна, — сказал он и осекся. Его смутил Кирин осуждающий взгляд. Он кашлянул: будто что-то попало в горло. — Это я так, смеюсь. Ревнует — вся причина тут. Думает, бегал, пока девку рожала. Дяде Гоше не верит! Будто сдурела.
— Ну, так поговорите с ней по-хорошему, язык не отвалится, наверное?
Петр пожал плечами, сказал унылым голосом:
— Ниче, перебесится. Не дура, не захочет манатки сматывать.
Кира удивилась:
— Неужели вы смогли бы допустить такое?
— А че с ней чикаться? — и как бы извиняясь, добавил: — Вы не из простых, вам странно.
— При чем здесь «из простых — не из простых»? Люди все по-своему сложные. Просто надо любить человека, с которым живешь одной семьей, а не смотреть на него свысока, как на рабыню, — жестко сказала Кира. — Разве она обязана стирать ваши портянки?
Петр потупился, хотел возразить, но махнул рукой и, ссутулившись, задумчиво уставился в землю. Кира тоже молчала, ей стало жаль его, но и жалко было Ольгу — уж та-то действительно света белого не видела.
— Скука с ней, — тихо сказал он и поднял на Киру грустные глаза. В них были и грусть, и настороженность, и еще что-то, от чего Кире сделалось не по себе.
— Зачем вы мне это говорите? — спросила она и безотчетно, словно ей что-то угрожало, убрала с подоконника ноги, опустила их в комнату.
— А че, нельзя? — голос его прозвучал развязно, но по глазам было видно, что он смутился. — Я ж между нами.
— Мне это не интересно.
— Обижаете. Мы к вам привыкли, как к своей. И-эх! — Петр стукнул книгой по колену, резко встал, покачался молча, отыскивая в уме и сгоняя слова во фразу, жуя и пережевывая их, прикидывая так и этак. Однако фразы не получалось, и он ушел, опустив голову. Кира слышала, как лязгнула щеколда и хлопнула калитка.
«Фу-ты! Обидела человека», — с досадой подумала она, отшвырнула тетрадь и вылезла через окно во двор. Обежав дом, она выскочила на улицу.
Петр, засунув руки в карманы, прижав локтем книгу, шел по дощатому тротуару вниз, к Ангаре, на закат. Солнце, яркое, оранжевое, било из-за реки. На воде, поперек стремительного течения, трепетала ослепительная широкая полоса — Петр как бы плавился в ее нестерпимом блеске, распадался на блики, уходил в нее. Кира, потрясенная, застыла на месте. С каждым мигом картина менялась: Петр спускался все ниже, выходя из солнечной полосы; блеск перекидывался на окна домиков, ступеньками спускавшихся к воде; сама полоса то меркла, покрываясь темной рябью под порывами ветра, то снова становилась яркой, но уже чуть другого оттенка: красноватее, ближе к цвету мандариновой кожуры. За пределами полосы река казалась белой. И вот закатилось солнце — кончилась сказка: померкла полоса, река сделалась темной, погасли окна в серых домишках — улица предстала во всей своей неприглядности: кривая, серая от зимней сажи, выбитая буксовавшими по весне машинами, с извилистыми рытвинами, промытыми вешними водами, с кучами серой золы и шлака.
Кира чуть не расплакалась. «Что писать? — думала она с горечью. — Чудесный миг или эту серую вечность?..» Вдруг как бы завеса спала с ее глаз, словно она взлетела на перевал, откуда открылись дальние дали, и так ясно стало, что захватило дух. Солнце — багряное пятно над горизонтом, небо — просторное, чистое, глубокое; зеленая прозрачная река и синие луга на дальнем берегу виделись ей слева на полотне. Справа, сползая к реке серой лавой, пузырилась, кисла, дымилась удушливой пылью уродина-улица. Обе правды, соединенные вместе, создавали пронзительное ощущение.