Рассуждая, Николай Александрович испытал прямо-таки физически болезненный порыв к милосердию. Ощущение своей причастности к судьбе подсудимого стало вдруг столь явственным, что вызвало даже какое-то смятение.
— Обвинение не имеет оснований расписываться в собственной несостоятельности, — угрюмо проворчал Мончиков. — Это же нелепо.
Николай Александрович снова поднялся, отодвинул кресло. Женщины затихли, прекратился и шумок в зале. Испытывая, как ни странно, приятное щекотание под сердцем, Николай Александрович собрался с духом и произнес:
— Делаю заявление. Прошу о моем отводе по статье восемнадцать, пункт три Гражданского процессуального кодекса РСФСР. Я заинтересован в исходе дела Печерникова и не могу беспристрастно исполнять обязанности председателя суда. Поддерживаю просьбу защитника приобщить к делу похоронное извещение, предъявленное Анной Тимофеевной Деревня. Надеюсь, что суд в новом составе сочтет этот документ существенным. А также учтет все другие обстоятельства. Прошу внести в протокол.
Мончиков удовлетворенно закивал, стал собирать бумаги. Петушков озадаченно вскинул бровь и так и остался сидеть задумчиво-озадаченный. Николай Александрович вышел из-за стола и, стараясь не глядеть на стоявших на коленях женщин, пошел было к выходу, но что-то вдруг заставило его замедлить шаги. Он остановился у двери в какой-то странной задумчивости, словно забыл что-то и теперь старался вспомнить. Он стоял, а все ждали, когда он вспомнит, ждали и молча смотрели на него — все, кто был в зале. Наконец он повернулся к залу, увидел женщин — сгорбившуюся старуху и Касьянову с белым испуганным лицом, — и что-то новое, осмысленное появилось в его взгляде.
Он медленно подошел к старухе. Она подняла на него тупые от горя глаза, еще влажные от недавних слез. Она не понимала, что произошло в суде, скорее всего даже и не слышала, о чем говорил Николай Александрович, когда делал самоотвод. Она ждала милосердия. Как будто только теперь он по-настоящему увидел ее, увидел не просто глазами, но и душой. Теперь он знал, что не оставит старуху, не может оставить ее на произвол судьбы. Как когда-то, давным-давно, на берегу Донца, горячее удушье накатило на него. Он склонился к старухе, погладил по голове и, отдернув руку, поспешно покинул зал заседаний.