— Подъем, подъем — подымайсь!
Эти три слова мама моя произнесет твердо и решительно, хотя знает, что это не самая приятная минута, что со всех сторон послышится недовольное ворчание и даже брань, а Зося или еще кто-нибудь крикнет: да заткнись ты, змея! — и попытается продлить сон хотя бы еще минутки на две. Да, приятного и впрямь мало, но ведь точно так же завтра мою маму разбудит ее сослуживица, которой выпадет очередь дежурить. Может, как раз это будет Зося?
А сейчас впереди долгая ночь, и особенно трудно придется между двенадцатью и часом, потом время побежит, правда, предстоит пережить еще один тяжкий кризис — на рассвете, около четырех утра. Самая паршивая пора, такая сонливость одолевает, что тянет прикорнуть где попало, кажется, стоя бы задремала. Все время нужно быть начеку, но, слава богу, эта минутная слабость длится недолго. Совсем скоро небо на востоке начнет светлеть, и задолго до сигнала подъема из кухонного барака послышится металлическое лязганье, а из трубы потянется кверху тонкой струйкой дымок. Возвращаются ночные дозорные и часовые, приближается новый день. Вот-вот сыграют побудку, потом молитва, завтрак, утренняя поверка, отправка больных в лазарет. Мамины соседки разойдутся по своим делам, и мама сможет прилечь. Возьмет книжку, которую уже раз десять читала, но на второй странице уснет и проспит до обеда. А пока есть еще время — лучше всего поразмышлять, но не о чем-то конкретно, а довериться памяти: мама немножко подумает о своем муже, то есть о моем отце, который вначале смеется, но затем досадливо махнет рукой и быстрым шагом уйдет; потом подумает о своей матери, и ей сделается очень грустно: после этого из темноты появлюсь я. Не знаю, каким меня увидит мама, наверно, ребенком: я так поглощен игрой, что не реагирую на мамин зов, точно оглох. Эта картинка будет повторяться несколько раз. Затем маме вспомнится Россия, но она поскорее отгонит от себя это воспоминание, и вот она уже думает о том, что надо отутюжить юбку и, получив увольнительную, съездить в Реховот сделать перманент, тогда месяца три с волосами не будет проблем. Незаметно строй ее мыслей меняется, будущее проясняется и рисуется ровной дорогой, маме даже представляется, что она снова на родине, где в это время и не жарко и не холодно, можно гулять в легком костюме, пробивается зеленая — ах, какая это чудесная зелень! — травка, распускается верба, зацветают маргаритки и фиалки. Но тут в поток маминых мыслей вторгается Зоська со своей ненавистью. Ну почему, почему Зоська ненавидит маму? (Сама мама почти не отдавала себе отчета в том, что она Зосю тоже ненавидит. Почему?) Ведь на долю обеих (Зося четырьмя годами моложе мамы, и, хотя это вовсе не важно, одной лычкой на погонах у нее меньше) выпали одни и те же испытания, они вместе мерзли в мороз и мокли под дождем, падали от усталости после целого дня работ, грелись и сушились возле
печурки. Делились небогатым содержимым посылок, которые проверялись самым варварским способом — все, что там было, протыкали ножом, из-за чего потом приходилось часами просиживать над расстеленной газетой и собирать крупинку к крупинке, отделяя фасоль от гороха, сахар от гречки, соль от манки. Они рассказывали друг дружке о своей жизни с такими мельчайшими подробностями и столько раз, что знали уже все наизусть. Вместе читали по нескольку раз одни и те же фразы из писем, пытаясь проникнуть в их скрытый смысл. Молились по единственному на весь барак рассыпавшемуся на части молитвеннику. Обе были вдовами, у обеих были взрослые сыновья (других детей не было), с той только разницей, что Зося со дня ареста ничего не знала о своем сыне (они с ним случайно встретились только потом, в армии, в Иране). Моей маме в этом смысле повезло больше — в то время как Зося понятия не имела, жив ли вообще ее сын, мама могла повторять слова из моего письма, в котором я сообщил, что работаю геологом в каменоломнях в страшной глухомани, посреди леса и скал, что здесь спокойно, что я ловлю рыбу, собираю грибы, сам пеку хлеб в печке и заквасил на зиму целую бочку капусты. Правда, она, наверно, слишком уж часто читала вслух именно эти строки из моего письма, но ведь с тех пор прошло почти четыре года, и сын Зоей теперь уже был подпоручиком, одно время он служил в Ираке, откуда прислал матери ботинки из самой мягкой кожи, потом попал в Ливию, а последний раз подал о себе весточку с юга Италии. Моя мама подумала, что причины возникновения ненависти между некоторыми людьми порой совершенно необъяснимы, может, тут замешана генетика или даже метафизика. Сказать по правде, не в ладах были не только мама с Зосей. Стычки среди женщин стали обычным делом и возникали по самым ничтожным поводам. А может, все это слишком затянулось, и женщины до тошноты надоели друг другу, осточертели им все эти бабские проявления характера, опротивел вид пышных или плоских грудей, бедер и животов, трусиков, чулок, кремов, лаков для ногтей, губных помад? Все эти таблетки от боли в животе, мигреней, сердцебиений… Им не хватало внимания мужчин, ради которых обычно идут в ход наряды, косметика, таблетки и прочие ухищрения. Но зачем все это было сейчас, если в лагере остался только взвод охраны, несколько врачей и санитаров, а кроме них — только больные и увечные?